Поскольку никто из нас от этого не застрахован, поскольку это коснулось многих из нас, наших близких и поскольку каждый из нас страдает, когда кому-то не удается в полной мере осознать свой потенциал, мы должны, прежде всего, признать существование данной проблемы, внимательно присмотреться к ней, а не отворачиваться от нее, а затем дотянуться друг до друга сердцем, разумом и делом, быть вместе с теми, кто нуждается в нашей помощи или в чьей помощи нуждаемся мы. Сегодня жить на Земле – все равно что находиться в спасательной шлюпке со всеми остальными ее жителями; негуманно и неразумно поворачиваться друг к другу спиной. Нас всех это действительно объединяет. Разумеется, биология играет свою роль! Но настаивать на том, что и начало, и конец проблемы – в голове у наркомана, не только ошибочно, но и пагубно.

Помощь, о которой я говорю, не дает прав и не извиняет любые действия. Я не призываю оградить от последствий всех и каждого, не только потому, что таким образом мы лишили бы кого-то свободы, но и потому, что таким образом проблема только подпитывается. Но давайте как минимум признаем то, что у нас на виду. Как сказал Джеймс Болдуин, «нельзя исправить того, чего не признаешь», поэтому давайте это видеть и об этом говорить. Вместо того чтобы притворяться, будто не замечаешь, как вещества, изменяющие сознание, разрушают твои связи с окружающими (либо когда мы нехарактерным образом проявляем себя на дружеской вечеринке, либо когда медленно катимся под уклон), почему бы не поделиться нашими наблюдениями? Я, уже прожив некоторое время в трезвости, однажды затормозила на светофоре на бульваре Спениш-Ривер в Бока-Ратоне. Взглянув на машину, стоявшую на соседней полосе, я заметила, что, казалось бы, нормальный парень попивает что-то из бутылки, спрятанной в коричневый пакет. Он посмотрел на меня, и наши взгляды встретились поверх краешка этого пакета. Меня с тех самых пор преследует воспоминание, как быстро и решительно я отвела взгляд, как будто сделала что-то дурное, заметив глоток его утреннего «пивка для рывка». Я до сих пор помню, какое чувство стыда меня тогда охватило и, противно об этом говорить, отвращения. Почему люди, так открыто действующие против своих собственных важнейших интересов, вызывают в каждом из нас неприязнь? Тот, кто страдает практически от любой болезни, обычно вызывает жалость, а наркоманы, как правило, производят отталкивающее впечатление. Что это за иррациональное поведение наркомана, из-за которого все хотят от него отвернуться?

Заключение

Опиатная эпидемия со всей ясностью демонстрирует то, что и так было давно известно, но, пожалуй, слишком легко игнорировалось: большинство наркоманов скатываются в неконтролируемую зависимость у всех на глазах, и никто не понимает – в особенности они сами, – что уже слишком поздно. Как только наркоман преступает черту, его шансы восстановить контроль над ситуацией становятся исчезающе малы. Поразительно, что несмотря на все, что нейрофизиология узнала о зависимостях, на этой стезе наука почти не продвинулась. Отчасти ситуация такова, поскольку мы по-прежнему еще многого не понимаем, но в основном из-за того, с какой невероятной силой мозг сопротивляется эффекту наркотиков. Я в полной мере осознаю масштаб препятствий, но еще большей трудностью может стать то, как мы реагируем друг на друга. Мы вместе пестуем эпидемию аддикции, впадая в ложные дихотомии из разряда «мы» и «они» или «здоровый» и «больной». Поступая так, мы разделяем миф о том, что можно достичь индивидуалистического счастья, чем продолжаем закреплять культуру изоляции и отчуждения. Поступая так, мы продолжаем отказываться от потенциальных благ, которые могли бы быть осознаны в более разнообразном и инклюзивном обществе. Признавая, что проблема может заключаться не в «них», можно подумать о том, что люди, сегодня борющиеся с зависимостью, обладают повышенной чувствительностью к внешним факторам, способствующим изоляции и отчуждению от себя и других, мешающим вести осмысленную жизнь. Возможно, в молодости с этим было бы легче справиться, если бы я слушала тех, кто говорил, что ошибки и страдания – цена за то, чтобы в принципе жить, а не тех, кто учил меня, как предотвращать эти вещи или избегать их. Сложно сказать наверняка, но мне интересно, могла бы моя жизнь сложиться иначе, если бы у меня был шанс столкнуться с этими экзистенциальными вопросами иначе, так, чтобы при этом можно было рассчитывать на поддержку мудрого и сочувствующего человека, примера для подражания. Как верно заметил один из моих тренеров во время реабилитации, «все наше общество страдает от отсутствия глубины»[95]. Подлинная глубина же обретается в честном и открытом общении с людьми.

Когда я была на пике зависимости, мой отец на вопрос о семье отвечал, что у него два сына. Если я звонила домой, а мамы не было дома, он, поднимая трубку (это были времена до появления мобильников; я звонила с таксофона на домашний), просто сразу вешал ее. Если мама была дома, он не говорил мне ни слова, но звал маму, и она подходила к телефону. Отцу было проще отстраниться от тягот моего горестного существования, вычеркнув меня из головы и из жизни. Определенно я не виню его, в особенности потому, что сама пыталась поступать точно так же.

Хотя на моем пути было несколько поворотных моментов, мне кажется исключительно важным, что тогда, через несколько дней после эпизода, когда я показалась себе привидением в зеркале, отец необъяснимым образом изменил себе и вытащил меня отметить мой двадцать третий день рождения. Федеральные агенты, гибель друзей, исключения с учебы и выставления за дверь, пережитый на собственной шкуре синдром отмены и масса других трагедий – всего этого оказалось недостаточно, чтобы заставить меня измениться. Мне помогла только человеческая любовь и поддержка. Готовность отца появиться на людях вместе со мной и ласковое обхождение с его стороны раскололи мою скорлупу из отговорок и самооправданий. Я открыла свое одинокое сердце, когда мы оба уже и не подозревали, что оно у меня еще есть.

Потрясающие достижения нейронаук открывают нам биологические корреляты аддикции. Хотя предстоит еще многое изучить в лабораториях и за их пределами, у нас накоплено достаточно данных, чтобы признать, что мы и наш разум формируемся (и ограничиваемся) далеко не только