Речка стала как море или морское чудовище, и над нею поставили стражу. Катера аварийно-спасательной службы, министерства внутренних дел, спецподразделений таможни, управления исполнения наказания, армейские понтоны и лодки; грузовики, бронетехника стянуты на участки и пятачки отрезанной суши, в просветы между гирлочками, ручейками, промоинами, заросшими камышами, наполненными новой водой старицами и пойменными рукавами.

Мы с Норой всё выискивали промоины и просветы, тыкались-мыкались и с лазейкой никак не получалось. Хорошо ещё, удавалось прикинуться весёлым деревянным человечком. Вот верный пёс Артемон, а я простачок Буратино. Видно, так сросся с этой ролью, что уже ни пилой, ни топориком не разъять. Я, кстати, заметил, что супергерои все на — о: Рэмбо «Первая Кровь», Буратино, Данко, или вот Ормо…

Протиснулись чуть ли не возле Суклеи, где Днестр закидывает от Парадизовска на Кицканы то ли удавку, то ли подкову удачи. В поток устремились водолаз-проводница и голый, как глист, балласт, намертво сжавший зубами книжицу, клещом вцепившийся в собачью шерсть.

Из леса, превращённого наводнением в болото, выкарабкались на окраину села. Утопленный по самые ступни, торчал из топи поклонный крест, а возле него, на пригорке, стояла селянка, в платочке, завязанном, как у доярок, в юбке чуть выше колен, открывающей вид на красивые белые ноги. Мы приблизились к ней и, пожелав Бога в помощь, я спросил, не знает ли она, как найти старца Трифона.

Это была Белка. Я глупо пробормотал, что ей идёт в платочке. А она сухо сказала: «Идём» и, повернувшись, быстро-быстро пошла. Так мы и шли, очень долго и молча, пока не добрались до светёлки.

Мне что-то ляпнуть, как дурному с горы сбежать. Вот и выдал, что, мол, дерево, что выглядывает из-за левого крыла ангела посередине, похоже на виноград, а крылья ангела и силуэт горы смахивают на лезвия секатора. Тут будто сразу и чистка, и сбор урожая. От вечно зелёной лозы сочится пурпуровый муст, набухает рукав Виноградаря и по капле стекает в подставленную ко времени чашу.

А Белка сказала, что это не виноград, а Мамврийский дуб. Откуда такие познания про дуб? Потому что родом из Дубово или потому что выросла в Пахарах?

Антонелла вдруг произнесла, с сильным акцентом, что Агафон бы назвал это анахронизмом. А Вара спросила, что именно. «Наличие секатора в символике «Троицы», — как-то запросто, горделиво ответила Антонелла. Как студентка-отличница на экзамене. «Быть может, быть может…» — подумал я. — «Это как “Брадобрей” в дискографии “Кукловода”».

Старец попытался привстать, но покряхтел и остался полулежать на кроватке. Помолчав, он прошептал: чистка и праздник гроздов. А потом добавил, что в Абхазии виноградная лоза плодоносит на деревьях, и там, по обычаю, отправляющемуся на сбор урожая желают благополучно спуститься с неба; а ещё там, по обычаю, вставший из-за стола не может вернуться обратно. Разъятый пилой на части в Абхазии Симон Кананит был женихом на браке в Кане Галилейской.

«Кана означает “тростник” в переводе с библейского, — молвил дедушка. — И “перо для письма чернилами”». Очиняли, как наши гусиные перья. Голову срезали, сердце вынули, дают пить, велят говорить. Из тростника была сплетена корзина, в которой мать пустила вниз по Нилу младенчика Моисея, и “кана” звалось помещение в ковчеге Ноя.

Ещё он сказал, что «кана» по-библейски означает «дыхательное горло», откуда исторгается глас. Также это мера человеческая, какова мера и Ангела, что измерил золотой тростью город и ворота его и стены его. Трость явилась основанием поданной Распятому губки с уксусом, а прежде того римские солдаты били Царя тростью по голове. И еще в Галилее словом «кана» именуется основание чаши. Сводный брат жениха на празднике брака в Кане по просьбе своей матери претворил воду в вино.

«Вот и здесь они, рядышком», — помолчав, добавил старец, указав на открытку на столике. Образ списан с Нямецкого, а тот в свой черёд — с нерукотворного образа Лиддского. И все чудотворны, и все как бы слиты в одно. Нямецкий образ премного провёл в пути — по морю, как посуху, прошёл из Царьграда в Рим, а после спустился из храма в Тибр и вниз по реке, а после, по морю, вернулся обратно в Константинополь. Император Царьградский благословил этим образом Молдавского господаря, и с тех пор икона живёт в Нямецком монастыре.

Вара, заслушавшись, сказала, что икона поступает всегда по собственной воле, и отправляется в путешествие, словно бы совершает турне. Старец одобрительно закивал. Сравнение Вары ему явно понравилось.

Помолчав, старец добавил, что было у образа и другое турне, когда в румынской земле появился властитель, запретивший Нямецкой братии служить литургию по-славянски и по-молдавски, по уставу монашеского общежития, заповеданному преподобным блаженным старцем Паисием. И другие гонения учинил для молчальников умной молитвы сей господарь, и многие братья решились бежать на восток, через бурный Прут, под защитную длань Российского императора.

Иноки снискали монаршего соизволения на устройство новой обители у Днестра, на тучной земле Кицкан, испокон века бывшей Нямецкой монастырской вотчиной. Только как же без образа Заступницы, милого сердцу каждого инока? Один из них, Дамиан, иеросхимонах, живописец премного умелый, подвизавшийся на Афоне, в самом Зографе, обильном насельниками из славян, взялся сделать список, чтобы после переправить его в землю нового монастырского обетования.

Список, при помощи послушника Митрофана, подвизавшегося в учении у изографа, исполнился мастерски, вызвав восхищение братии. Для несения образа и избрали Митрофана, сильного и выносливого.

Укрыв список под одеждой, на широкой спине, инок вместе с его духовником Дамианом отправились в путь. Добрались до Прута и пытались переправиться через коварную реку: Митрофан на дубовом корыте, в котором полощут бельё и купают детишек, а Дамиан — в воде, держась одной рукой за ковату[68], а другой — за вязанку сухих кукурузных стеблей.

Не ведали иноки, что селяне той местности от страха перед властями и по корыстному сребролюбию приучились сообщать властям о проходящих, особо же о чернецах, на которых устраивали господарские служки настоящую охоту.

Через реку иноки переправились, но были изловлены и биты кнутом и плетями. Учинив изуверство до кровавого месива, приспешники господаря столкнули в реку бездыханные, красные от крови тела чернецов. Хотели замести следы, но можно ли вымести воду?

Оба, волею провидения, были выужены рыбаками, Митрофан — без чувств, Дамиан — без дыхания жизни в ноздрях. Убиенного схоронили по православному обряду, а выжившего по сочувствию приютили, выходили, дали одежду и пищу.

Безутешный был не рад спасению. Лютою смертью умер духовный наставник, к тому же негодные плети, вместе с монашеской