Выбор и есть. Избирается на престол уготованный гиацинтовый Антоциан[64]. Венец — в виде восьмиугольника, искомая формула превращения органолептических свойств и составов, флавоноидов и ресвератрола, цепочек аминокислот в IVгруппу крови. Шаг вперёд — два назад, ошибки и промахи, их исправление, и попадания, и обретения, и снова потери.

Ах ты, баранья башка!.. Перед ликом рублевской «Троицы Живоначальной» эта фраза воспринимается совсем в ином свете.

Касательно света… Первой ошибкой Ормо признавал изначальное исключение Нового Света из изыскательного ареала. На ошибку ему указало купание на берегу крымской Зелёной Бухты, в посёлке Новый Свет. При царизме посёлок звался Парадиз, а пляж — Царским. Среди сохранившихся до наших дней сосен и можжевельника в Парадизе изготавливали превосходные вина, а на пляже купался и вкушал плоды местных лоз государь Николай II, позже надевший кровавую мантию.

Впрочем, царь — это форма, которую наполняют содержанием царедворцы. Значит ли это, что форма председательствует?

Купание вывело Ормо прямиком на Нистрению, где в трансе сцен и дентальной летальности сопрягались Старый и Новый свет. Где, как не здесь, мог быть обретён потомок искомой лозы сорта Агнчий Багрянец?

Так всегда: в погоне за формой выплёскивают содержание. Вот икона «Неупиваемая Чаша»… Ведь искомое — её неупиваемое содержимое.

Ты ропщешь: не возгордись. Город огорожен со всех сторон и, к тому же, мал, и выпить тут можно со всеми и с каждым в отдельности, и то, что предложат, и водка переходит в водяру, коньяк — в конину, и пиво — в пивасло, но ты никому не навязываешь, что вино — море внутри. Зелёный змий, огромный, как великанов посох, плещет во мгле, и тот, кто осмелится одолеть балаура, сам падёт от змеиного яда.

Животные всегда рядом с людьми. На кадрах нестройной хроники с последним государем Российским, на фоне сановных особ, по-чаплински слегка торопливых от люмьеровской плёнки, так же скоро пробежит собачка, анонимная миру, но дорогая сердцу царя. И животные Апокалипсиса пребывают ближе к престолу, чем праведники.

Истоптаны ягоды в точиле за городом, и кому-то быть ягодами, а кому-то точилом, а кому-то — дрожжами.

Без Saccharomycescere visie не бывать процессу брожения. А если нет процесса, не будет и осуждённого, как без закона нет преступления.

Пивший вино благодати пьёт уксус. Неужели не грядёт преображения? Ведь кровь претворилась. Или лишь притворилась вином? Мы знаем, учёные задним числом, ведаем и о дрожжах предательства, обязательных для сего претворения.

Белка утверждала, что в Рогах нас выследили из-за меня. Несмотря на строгий запрет по всему «Огороду», я в тайне пользовался мобильным телефоном. По нему, мол, и вычислили. Но должен был я хоть изредка звонить маме? К тому же, в «Нистрянских предвестьях» моя фотография, текст мелким кеглем: разыскивается, особо опасен, пособничество экстремистской деятельности.

Домой я не пошел. Белка обещала передать маме весточку: жив, мол, здоров, премирован путёвкой в лагерь активистов молодёжных формаций, на три смены — целый сезон, но то было ещё в самом начале лета, после Рог, у бабы Доки, в пору чистки, обломки пасынков. А нынче сентябрь, приближение времени грозд, сезон урожая.

А если настолько уродчиво, что легко надорваться? Неспроста звери онатр, павлин и конь посмеивались над человеком. Можно ли посохом человечьим выудить левиафана? Или лучше чабанским, овечьим? Воды стали превыше небес, и чудище плещется, и, кажется, Нора смеётся своими коньячно-пивными очами над его винным морем внутри.

А вдруг председатель «Огорода», заваривший весь этот извар[65], окажется прав? Искомый Грааль — не чаша, которую искали неотёсанные крестоносцы. Иском плод лозы, давшей вино урожая 32-го года от рождества Кандидата, которое пили в канун Пасхи 33-го года в горнице большой устланной в предместье Иерусалима. И если сказавший: «Сие есть Кровь Моя» и пивший вместе со всеми из чаши, был после оплёван, истязаем и бит римскими бичами, и распят, значит ли это, что из ран его — во дворе первосвященникове, и потом, на горе распятия, — истекала не кровь, а вино благодати?

В батальоне популярностью пользовалась игра «Угадай, кто?» Деды и черпаки становились за спиной духа и со всей дури лупили наотмашь костяным кулаком в выставленную духом под мышкой ладошку. Хрясть! — «Кто?!» — «Не угадал!!!» — Хрясть! — «Прореки?!» Не угадал!

Неужели в игре «Прореки, кто?», предварившей путь на гору распятия, истязаемый пытался отгадывать?

Пророки — про реки. В книжице Ормо всё о том, что они впадают в Галилейское море. Значит ли, что провидел и обо мне? Ведь и Галилео в начале вынужденно утонул во лжи, и только потом, по-собачьи отряхиваясь, возгласил истину.

Тоже мне, из Пахар нарисованный правдоискатель. Как-то запросто всё выстраивалось в полусне-полубреду: заеду, мол, в город, отыщется Белка, и всё сольётся в одно, разом отыщется.

Норины очи в насмешке прищурены. Про Белку я впервые услышал от мамы. Сосед, дядя Вася, фрезеровщик с авторефрижераторного завода, в запое принимался буянить, и она, вслушиваясь через стену, говорила с выдохом: «Белка». Дядя Вася тоже побывал в Бендерах в рядах ополчения. Иногда он кричал очень громко, но она почему-то не злилась. Неужели чувствовала, что он в этот миг пытается совершить непосильное — из моря внутри, верёвкой уцепив за язык, вытащить левиафана?

На последних страницах Орминой книжицы слова Кицканы и старец Трифон, под ними черты и знаки вопроса — чёрно-синие, жирные, как будто баллончик наливной ручки заправили не чернилами, а Рарой Нягрэ, или Коарной, или Чёрной Фетяской.

Вопросы — как серпы, или рукоятки и лезвия разобранного секатора.

Нора начинает беспокойно чесаться, а потом встаёт и направляется прочь. Как будто кроты дорыли до искомого, докопались клещи и блохи. Прошовка закончена, и, как следствие, за чертами не остаётся ничего, кроме отпечатков собачьих перепончатых лап, по которым надо ступать след в след.

Глава 8

В светёлке

Яко исполнь точило, изливаются подточилия…[66]

Иоиль, 3–13.

Лилипут сома на мосту пилил, а в светёлке у старца отвлечённо текла беседа. В тесной комнатке, неброско освещаемой осенним солнышком из окошка с чистенькой занавеской, — только столик, кроватка, старец и мы. Вара присела с краю кроватки, у ног прилёгшего набок дедушки. На дощатом полу, возле Вариных ног, лицом к дедушке — Заруба, затем Антонелла. Возле столика, напротив кроватки, стоим мы с Белкой, прислонившись спинами к