В глаза катила осенняя ярмарка, знаменующая праздник урожая. Вот чисто репа, не в переносном, а в самом прямом, неотёсанно-бугристом значении (хотя, и в переносном, в том смысле, что репу несут по асфальту на шее ноги); за нею морковь, несгибаемая от проглоченного аршина надменной презрительности; следом брюква, набрякла брюзгой; помидоры, синьоры с синьорами, всех сортов, от пульки и цицки козы до с понтом японской микады и бычьего сердца; капусты — морская, европейско-брюссельская, местная белокочанная; вот ещё репа, под руку с репчатой луковицей, зажелтевшей от желчи и горечи; крымский лук, посиневший от ходок на точку, давно пребывающий там под подпиской о невыезде и сутра пораньше спешащий туда отмечаться на пару с закадычным кентом-баклажаном. И ты не лучше прочих, в полном турнепсе.

Уродчивый дородом город, чародей, чадодей и проказник, привечай свой огород. Недород пережили, в год выборов грядёт изобилие! Чисто Праздник Грядки какой-то, но не чисто, а грязно, заплевано, потому что чисто не там, где плюют и размазывают подошвой, а там, где слюну не пускают стремглав в мостовую. Воистину, празднование и — беззаконие!

В Парадизовске улицы не извилисты, а расчерчены под линейку. Это московские улочки изогнуты и полны Есенина, которому Бог помереть знать судил. Здесь они прямы, как декартовы координаты, и потому полны без краёв дураков, обречённых дурной неподсудности, бесконечных рядов буфетов, исключая не то, что конец, даже мысли о Последнем Суде и эсхатологии.

На всех европейских языках Суд сей зовётся Последний, и только в славянских он — Страшный, ибо время ушло и окрест совершения выбора — тишайший молчок и страшное великолепие, для которого нет ни преград, ни конца, ни начала.

Как исполниться, если начал с нуля, причём, полного? Ноль как пересечение любых бесконечных значений, и в плюсе, и в минусе. Так повелел сам Декарт, а наша учительница математики за ним повторила, а мы это приняли без сомнений.

Неужели уже тогда, на заре перестройки, мы скормили сомнения, как корм, пираньям страха?

Допустим, вы командно слиняли с истории и рубитесь на стадионе два-на-два в баскетбол, и ты кидаешь «заоблачный крюк Джабара» из-за линии трёх очков — наобум, для понту и куража, а мяч залетает — в кольцо! Площадка враз наполняется восхищением дружеских матерных междометий, блескучих взглядов девчонок с лёгкой атлетики, которые дожидаются своей тренировки на поломанных досках трибуны. Заоблачно результативный бросок и вызванный им эффект наполняют тебя под завязку, и утроба твоя, как вино неоткрытое: полнится, подобно новым мехам. Но в колышущей сеткой корзине на тот момент — пусто!

Мяча в ней будто и не было, потому что корзина — без дна.

Зияние вместо сияния! Если в итоге игры, жахнув доминошным «дупль-пусто» по эбониту, забивают козла, не то ли это жертвенное животное, по которому в древние времена исполнялась «Козлиная песнь»? Чисто трагикомедия! Впрочем, чисто — это дантовская комедия, а тут комедия с примесью драмы, потому — данковская.

Негасимой звездой Мельпоменой сиял пламень сердца на фронтоне здания Парадизовского театра драмы и комедии. А потом, в мутной взвеси, поднявшейся от развала страны, явились осторожные горе-строители и наглухо забетонировали горьковского героя и его сердечно-сосудистый факел.

А потом началось. От приступа умер прораб. Чего-то там недосчитались, то ли нескольких грузовиков с песком и цементом, то ли ореховых кресел с обивкой пурпурного бархата, то ли их досчитались, но на даче прораба. В общем, сердце прораба не выдержало.

С завидным упорством болезни сосудов, клапанного аппарата и тканей сердечных оболочек стали преследовать специалистов строительно-монтажного управления, беззаветно трудившихся на восстановлении разрушаемого ими же театра. К примеру, заканчивают штукатуры отделывать наружную стену и, бац — бригадира, женщину в полном соку, увозят на «скорой» с приступом стенокардии. Или вот: очередная проверка налоговиками строительных смет недосчитывается крупных средств и тыц! — заместитель бухгалтера СМУ умирает от развившегося стремительно эндокардита.

С грехом пополам завершили затянувшуюся почти на десятилетие реконструкцию, но пополз уже шепоток по Парадизовску и по весям окрестным — скулейским, парканским, ближнехуторским, терновским и даже заречным кицканским — о не случайном всплеске на объекте смертей и болезней, кровно связанных с кардиологией.

Инфаркты миокарда, пороки приобретённые, стенокардия, ишемическая болезнь, мио-, пери— и эндокардиты… Мол, пышный букет сердечных болезней расцвёл в одной вазе неспроста. Не стоило замуровывать путеводного Данко и его светозарное сердце. Не следовало так безответственно обходиться с героем Горького, этаким сверхчеловеком школьной программы по литературе, своими руками разъявшим свою же пылкую грудь, чтобы вынуть из клети сердце — живое, как птица, в крови и пламени бьющееся о театральный фронтон.

Беззаботная труппа долгожданно открыла сезон, на ходу, в безоглядном довольс и тве восстанавливая репертуар для детей и взрослых. Первая же постановка «Короля и брадобрея» показала, что месть замурованного героя из стен мельпоменова храма никуда не девалась, а осталась блуждать, как тень отца Гамлета, хоронясь то в партере, то в ложах, то за занавесом, то в буфете.

Для детишек начальных классов и старших детсадовских групп, приведённых на пьесу училками и воспиталками, случился весёленький праздник: под самый занавес короля, посрамлённого брадобреем, хватила кондрашка. Маститый и уважаемый коллегами по творческому цеху актёр, служивший в труппе безвылазно тридцать лет кряду и игравший в спектакле венценосного, рухнул на сцену, как был — в гриме, короне и мантии. Пьеса была презабавная, и юный зритель, за время действа изрядно раздухарившийся, подумал, что так и задумано и ну — хохотать, и визжать, и топать, и хлопать в ладоши. Воистину, празднование и — беззаконие!

Брадобрей, актёры из стражи и челяди пытались реанимировать короля, прямо на сцене давили на грудь и дышали в рот, но тщетно. Позже уже врачи констатировали у короля мгновенную смерть от воспаления сердца — болезни редкой, ранее встреченной и описанной столь наглядно лишь у Блока, поэта почившего ещё в пору чёрных ветров революции.

«Нистрянские Сведения», отведя начальные полосы под призывы за Цеаша и предвыборные «Це-Це!», смаковали кровавое происшествие, разыгравшееся накануне в самом центре столицы, на Театральной площади.

Заметка звалась «Комедия с драмой обернулись трагедией». Бойко, с подробностями, сообщалось о том, что ведущую приму парадизовской труппы на смерть, точно на заклание, привели её же соратники.

Машина на смерть сбила её в аккурат на её бенефис, по его завершению, на повороте,