Так и лежали они в первые мгновения после столкновения: недвижимая, в цветах и объятьях Танатоса, в луже растёкшейся крови, талантливая служительница парадизовской Мельпомены и метрах в пяти от зиявшего раной трупа, на асфальте, как рыба, вышвырнутая на сушу, сжимался и опадал в агонизирующей инерции, будто глянцем покрытый, красноватый мешочек.

Трагедия разыгралась на глазах у коллег примадонны по труппе, перед самым их носом. Соратники по искусству застыли от ужаса, как в известном финале у Гоголя, будто биение обнажённого сердца и стало тот ревизор.

Кроты роют норы, а собака с окрасом лоснящегося нистрянского чернозёма путём телепатии роется в моей мозговой подкорке. А что там найти, кроме хожденья по мукам вокруг запотевшей «Старой крепости»? Газетку со сведениями и «стекляшку» с недопитым пивом в сквере у Театральной площади обнаружила ненаглядная Нора.

Бутылка была под скамейкой, прикрытая палой листвой и газеткой, наполовину то ли полная, то ли пустая. Небрезгливо отхлёбывая, я узнал из захватанных пятнами, пропахших воблой страниц, что «Нистрянские сведения» переименованы в «Нистрянские предвестья». Сделано это во имя усиления вектора будущности, расширения футуристической составляющей, дабы шибче и громче призвать пакибытие.

Накануне дня выборов будет день тишины — судьбоносная лакуна немотствования, когда наберут в рот воды. Тут и свершится: «Нистрянские Предвестья» прозвучат некоей закличкой, долженствующей потрафить искомому космосу, развесившему уши в томлении по зычному зову. Переименование с обоснованием (пояснялось в колонке редактора) сделаны по прямому велеречивому наущению доктора Прохаванного, известного футуролога, ловца словоформ и провиденциовидца, кормящего завтраками, но с объедением ядущего, кроме оных, и утренник с полдником, и дневник с ночником.

Рядом с колонкой редактора, передовицей, шёл репортаж с фотографиями с торжественной церемонии приёма когорты очередных неофитов в гражданство непризнанной, но непокорённой республики.

Пикантной поджарки фотоотчёту добавляла только что принятая новая редакция Закона «О Гражданстве Нистрении». В свете паводка принятые поправки дополняли регламент вступления. Гражданство, как некое звание, отныне присваивалось лишь тем из отважных, мог одолеть разливы Днестра в «подпитии». Попунктно — конкретика касательно «подпития»: для доведения до оного предписывалось использование исключительно алкоголесодержащей продукции отечественного производства; несложная формула увязывала принятые на грудь объемы процентные спирта и количество раз речного пересечения на пути к искомому гражданству Нистрении. Причём, в свете гендерных веяний, деления по половому признаку в данных поправках отсутствовали.

Неважно, негр вы преклонных годов, респектабельный олух от политологии или дама с претензиями. Возжелали сделаться нистрянскими, плотью от плоти? Пожалуйте в воду, а прежде — к отмерянным граням. Отправною «однёркой» считалась сорокаградусная «поллитровка», принятая в одно тело. Влил (ла) таковых, коньяка или водки Парадизовского или Рыбницкого винно-коньячных заводов — пересеки реку единожды; соответственно, дубоссарского вермута с 15 процентными оборотами для одного пересечения следовало принять в одно рыло уже полторашку, а если только одна «Утренняя роса» — три пересечения от берега к берегу; соответственно, «Старой крепости» или «Слободзейского», сваренных в строгой пропорции с выходом хмеля и солода на твёрдую «четвёрку» в процентах, законодательным актом предписывалось уже десять «стекляшек», или две «двушки» плюс две «стекляшки», либо три «полторашки» плюс одна «стекляшка».

Кто смел, тот немедленно выпил. От процентажа и обильно суммируемых «стекляшек», перемежаемых «двушками» и «полторашками», рябило в глазах, а зрачки продолжали цепляться за событийные гранки, выдаивать сплетни из подписей под фотографиями. Имя им легион, вскормленный царственной Медиа, как проросшие копны зубов из колхидских засевов царицы Медеи.

Бредуны от моря политики и не меньшие мегаплёты, летописцы быта, и быдла, и пакинебытия — долгие лета бывшие в друзьях у Нистрении, либо в сочувствующих, но тайно, в нычку, а в преддверье судьбоносных свершений решившиеся на феноменальное обналичивание бывших под спудом пристрастий.

Писатели, они как реки. Мелиоратор, что правит свой насмерть сколоченный плот «Чевенгур» к Ювенильному морю. Или Дон, в тишине устремившийся к Тихому океану, как дон Кихот — к Алонсо Кихано Доброму. Или Рейн, друг поэта, который искал брод через Неву и утоп в Венецианском заливе.

Не взирая на страсти, нагнетавшиеся местными и привозными СМИ, витавшие над рекой и судьбоносным заплывом, несмотря на явные и мнимые угрозы, сокрытое в водах зло и безудержную эскалацию, выплеснутую вместе с паводком на днестровские берега, всё более или менее обошлось.

То ли в правду пьяному море по колено, а Днестр по горло; или зверя, действительно, как предположил кто-то из опрошенных корреспондентом экспертов, отпугивал запах спирта, но если и случились в ходе заплыва эксцессы, то исключительно по вине самих устремлённых в гражданство Нистрении пловцов-спиртопивцев. Не зря спирт, он же spirit — дух, в переводе с английского.

Больше прочих отличился Витольд Мандаринов, устроив на стремнине разливную истерику: будто его, Витечку, на стрежне касаньем осенило чудовище, сейчас нападёт и искромсает в куски. На поверку монстр оказался осклизлой корягой, размокшим топляком.

Мандаринов по ходу истерики наглотался воды и тут же, на стрежне, вывернул в реку рвотные массы, после чего его пришлось выволочь за молодцеватый чубчик в катер сопровождения. Ловец не только не сказал спасибо следившим за процедурой сотрудникам миграционной службы, но пытался оказать сопротивление и был вынужденно угомонён.

И я вдруг отбросил «стекляшку», хотя в ней оставалась пара глотков выдохшегося пойла, и осознал, что в жизни не выпью больше ни грамма ни водки, ни пива, ни, тем более, нистрянского коньяку.

Душе было вёдро приложиться к ведру с краской ку умэрь, плещущейся на дне полной чернилами Болганской долины. Чем же я провинился, что вдруг взалкал вина?

Откровенный? Открывай вены. Кроты, Магога и Гога роют норы в нистрянском чернозёме, клещи и блохи копают ходы в лоснящейся Нориной шерсти, а она, как грядки, прошует мои мозговые извилины. Глядит, кареокая, прямо в глаза, одно око цветом коньяк «Зигмунд Фрейд», а другое — пивное, баварское тёмное «Карл Юнг».

Что полцарства… Царствие — за стаканчик венозного!.. О как!.. Отбросив газетные предвестья, я стал жадно перелистывать Ормину книжицу, вчитываться в нагромождение выжимок: анализы автохтонных сортов, счастливо найденных в произрастании и возделывании на узкой полоске между 30 и 50 градусами северной широты.

Разбирал испещрённые загогулинами страницы, выискивал сомнения и даже страхи, и сопоставлял. Так вот что за пир!.. Вдруг сошлось, как бы слилось в одно — в тару, ниткой собранную из бумажных листочков и