Старец Трифон похож на дедушку «Ау» из детского мультика. Он шамкает и маленький, в седых волосках, подбородок поднимается слишком к верху, и на личике, всём в морщинках, как два яичка, округляются щёчки. Моя бабушка Феня так сжимала беззубые дёсенки, отчего щёчки её делались как у младенца.

Дедушкино личико всё в коричневых пятнышках, а на щёчках — закатно-пунцовая краска и красные жилки. На голове старца чёрная, грубой вязки, шапка. В армии такие одевают под каску. В этой шапке и в вязаном шерстяном жилете он ещё больше похож на лесного жителя. Жилет одет поверх выцветшей до светло-коричневых разводов рясы, из которой выглядывают стоптанные кирзовые сапоги.

Беседа проистекает из темы «Троицы Живоначальной». Над старцем, в самом углу, у окошка, на известковой стене висит большое изображение иконы Рублева. Ещё одно — в виде открытки, прислонённой к большой металлической чашке, стоит на столе. Такая же открытка была в доме бабы Доки. Умилительно юная Богородица, в царском облачении, и Младенец у неё на руках держит то ли свиток, то ли чудесную дудочку, и взгляд его как бы спрашивает: правда ведь, всё будет хорошо? Ведь правда?

Старец то присаживается на кроватке, свешивая вниз сапоги, то, их поджимая, приваливается бочком на подушечку, а ноги укладывает так, что подошвы сапог — за кроватью, над полом. Тельце его, такое махонькое и сухонькое, что подошвы совсем не достают до сидящей Вары. Однако, когда он укладывается, Вара всякий раз предупредительно привстаёт, а он всякий раз причитает тихим, но крепким голосом: «Сиди, сиди, девочка…»

Трифон больше молчит, но выцветшие зрачки то и дело тонут в лучистых морщинках и щёчках, глядят живо, выдавая внимательного слушателя. Вара говорит, что в «Троице Живоначальной» над ангелом, облачённым терракотовой ризой, в перекладинах дома зашифрованы буквы ИНЦИ. Вара расправляет перед дедушкой майку и вертит вправо-влево: со спины изображена эмблема СВТ «Огород», а спереди — знак.

Старец разглядывает, потом привстаёт и, свешивая ноги над лёгшей у самой кровати Норой, шепчет: и бе написано еврейски, гречески, римски, — а потом добавляет, разглядывая сбитые носки сапог, тихо, но бодро, что слово и глас не одно, и что можно прославлять Святую Троицу и в безмолвии, как сделал это преподобный Рублёв, посредством красок. Или как Штефан Святой, посредством меча. Не зря папа римский назвал Штефана атлетом Христа. У каждого хорошего атлета есть хороший тренер. Штефана перед битвой благословлял старец Даниил Сихастру. А ведь исихастом был и молчальник Рублёв.

Помолчав, дедушка добавляет, что вот и Иоанн Креститель был гласом вопиющего в пустыне, но, когда царю Ироду принесли голову Крестителя на блюде, то проповедь молчания сего светильника горела сильнее, чем голоса.

А Вара испрашивает разрешения прочесть стихи о «Троице Живоначальной». Старец снова укладывается на подушечку. Вара читает наизусть, глядя в окошко с занавесочкой.

Дом, дерево, гора

                              пришли в движенье…

Решенье принято, и путь назад закрыт,

И тишина вбивает ось мировращенья,

И мука полнится, и зрак кровавый зрит,

И стрелки посохов отсчитывают сроки,

И чаша смертная — как тысяча очей,

А молотки стучат, то близки, то далёки,

И «ИНЦИ-ИНЦИ» над Голгофой всё звончей…

А сердце Отчее взывает:

                                      «Сыне!.. Сыне!..»,

и свет печали Утешителя — высок,

И трепет папороток[67] кротких — синий-синий,

Но град грядёт и книга жизни — у чертог.

И крест созиждется из перекладин трона,

И на престол, как ножка чаши, вознесён,

И нет спасения от блага и закона,

И, значит, каждый, кто возлюбит,

                                                   тот спасён.

Старец снова присаживается и спрашивает, кто написал стихи. Вара отвечает, что автор — один их друг, и смотрит в этот момент на Антонеллу, а та молча плачет.

А Заруба говорит, что посохи в руках ангелов, действительно, похожи на стрелки, а ещё на копья. А полоса на плече ангела, того, что посередине, похожа на ремень от винтовки или автомата. Вара неодобрительно смотрит на Зарубу и поясняет, что парчовая полоса на пурпуровом хитоне — клавус, знак царской власти.

А старец говорит, что если долго носить винтовку, на плече от ремня остаётся след. Во время войны по этим следам находили укрывшихся в сёлах солдат. А потом, помолчав, добавляет, что сокрушить зверя можно и копьём, и тростью, и посохом, но не сокрушишь его, если зверь скрывается в водной пучине, а ты ходишь посуху. Так сказал он тому, кто был тут прежде них.

Все, бывшие в комнатке, переглядываются, а Нора выполняет команду «сидеть». Дедушка ласково улыбается, так, что щёчки совсем закрыли зрачки, и проводит маленькой ссохшейся ручкой по большой нюфиной голове. Вара, покраснев и заломив изящные кисти, спрашивает старца о том, который был тут прежде и спрашивал о звере.

Старец снова прилёг и прикрыл глаза веками. Помолчав, он сказал, что атлет Христа Штефан Святой укреплял премного Афон, среди прочих же монастырей особо Зографский. Возвёл монастырь царь Душан Живописец, правивший в Расе — древней столице сербов. Зограф, в переводе с греческого, и есть Живописец. Святыня Зографа — знамя с изображением Георгия, попирающего змея. Своими руками хоругвь соткала дочь Штефана, царевна Елена.

Рас, иначе же Рашка. А ещё Рас — титул царя Эфиопского Хайле Селасие, прямого потомка царицы Савской и царя Соломона. Что за тропы ведут из Рашки до самого Рашкова?

Тот, кто был тут прежде, просил разрешения взять святыню Кицканского монастыря: посох преподобного блаженного старца Паисия, коим намеревался попрать сокрытое в речке чудище, порождение зла. По ходатайству старца настоятель и братия испрашивали благословения относительно посоха родимца полтавского, Кицкан в небесах заступника, блаженного старца схимонаха и архимандрита Паисия Величковского у святыни монастыря — чудотворного образа Ново-Нямецкой Богородицы. Изволение было получено.

Долго длилось молчание, и тут я не выдержал, ляпнул, что гора на рублёвской иконе, что пришла в движение и склонилась, очень смахивает на лезвие секатора. Пока находился в комнатке, ведь не вымолвил ни звука. Вернее, как вошел в светёлку, вслед за Белкой и Норой, опешил, когда увидел тех, кто мне приветственно кивнул, и едва выдавил хриплое «здрасьте». А потом, пока протекала беседа, всё стоял и не верил, что происходящее не сон, как и то, что мы с Норой, неведомо как, просочились среди