бардачного хаоса; всё начинается с абракадабры: с путаницы в словах, спотыканий, коверканий, выворачиваний языка; не к месту вставляют слоги и предложения, на вопрос отвечают наветом, разговор вершат оговором, отсылают на буквы, которых может быть и три, но подобранных так наобум, что могли их списать непонятно с какого, метафизического забора; к примеру, один обратился к другому с явным намерением похвалить, а исторг звуковой абырвалг; ладившие соседи без явного ляда учиняют лютые ссоры, переходящие в драки, причем не до первой крови, а до зверств и травматологии, а нередко — до паталогоанатомии. День дню передаёт речь, и что ни день, речи делаются всё бессвязнее.
Из клубка глассолалии тонкой, но крепкой, суровой пенькой выпрастывается старушечий голос. Бабуся, незримая глазу, прядёт последние сроки. Отчётливо причитает: «Сказывают, что село, погружённое в древности, вдруг немокренно возникло, поднялось из житейского моря где-то за Карагашом, Слободзеей, Коротным и Красным, и Чобручами, даже за Незавертайловкой. Дивно зовётся село, вынырнувшее немокренно издревле в сегодня: Милуешты.
Там же, к югу, чудесным образом обретён благодатный образ. Младенец и мать явились на круглом днище старой дубовой бочки, разобранной на дрова, в парчовых одеждах, царских коронах и с нимбами; нимбы, всё прочее — в синих чернилах, но дивно прорисовано, и видно складки одежд и невыразимое умиление прекрасных ликов.
Но и это чудо не всё. Хозяева бочки в изрядном страхе поставили найденный образ дома в красном углу. А наутро он стал виноточить. Убоявшись стократ, снесли находку в церковь, и батюшка будто бы тоже, непрестанно крестясь, признал, что сие небывалое явление источает вино цельное.
Ныне к виноточивой иконе не сякнут поклонники; даже, якобы, срочно перенаправлены паломнические туры из Сахарны, Кулевчи, Почаева, Цыпова в село, нововздыбленное над пучиной, к чудотворному образу, преисполненному вспоможеньем исцеленья болезных и телом, и духом.
Студийная ретрансляция доходит в салоне до полного сбраживания. Утроба гудит новостями и слухами, множимым в наводнение паводком, происками бледного чудища, приближением новой войны. Огнь занимается в спёртом нутре, как в песенке «Доорз», что закрыла хлопнувшей дверью на «Радио-Гоогль» блок новостей оголтелого нового часа.
Перед «Доорзом», воспринятым плотью маршрутки, как массовая передоза, в занимательных новостях из «Дискавери сайенс» вдогонку пустили про гипотезу астрофизиков, что Вселенная якобы — извилистая пустота.
В Парадизовске, куда мы вкатили со стороны промзоны и заброшенного военного аэродрома, каждый знает с детства: даже фига в кармане — извилистая, но полнота. Добавляют же к слову «придурок» эпитет полный, а не пустой.
«Цеаш — це наш!» — отовсюду голосит на трёх государственных языках. И бе написано украински, молдавски и русски. Кандидатская лыба одета сверкающе белой эмалью. В лучах восходящего солнца фаянсовая улыбка слепит зрачки не по-детски. Укрупнённое для эффекта ЦЕ-ЦЕ назойливо жалит мозг, точно слепень.
Улицы и перекрестки полнятся лыбами в раже геометрической прогрессии. Как пространство киношной «Матрицы» — размножающимся почкованием бесовским войском агента Смита. Город весь в исступленье плакатного глянца.
Чииз из фаянса как слепок финансовой мощи, а значит, и прочих мощей, лишающих вольного воли, созревшего — зрения. Опоры электропередач и снова столбы, подъездные стенды жеуков[63], тумбы на улицах для объявлений, стены оштукатуренных с иголочки парадных зданий, обшарпанные бочины подворотен и закоулков — мелованный легион в унисон славословит осанну фаянсу.
Позаклеенный в предвыборном ажиотаже город весь как бы слился в одно. Он вторит: «Це — наш!» и, словно фокусник из цилиндра, достаёт из асфальтового нутра солнечных зайчиков. Пусть потешатся на полянках «стритбордов» и «баннеров», под завязку залитых солнцем настолько, что сияние, ослепив, оборачивается зиянием.
Кандидатский оскал следит по-питоньи, недвижно и сыто, как жалкая бандерложка преет от липкого страха, жажды и голода. Может, спрятаться от гипноза под спутанной чернотой Нориных клоков? Ведь укрылся под шерстью один хитроумный скиталец. Сам будучи царского сана, для обмана злокозненного пастуха снизошёл до овцы, причем не с парчовым руном, а с паршивым. Обрёл через это спасение, возвратился на царствие в родную Итаку. А свирепый пастух-великан был низведён до карлика — жалкого слепца, страдающего от похмелья. Прежде чем выжечь циклоповым посохом его всевидящее око, Одиссей подлил Полифему вина, подаренного внуком Диониса. Всевидящий… О как!
Сирин глаголет, что в области чуда большое и малое вывешиваются на одной и той же чашке. У хитреца из Итаки имелся в наличии магарыч от фракийца Марона, валивший с ног и при двадцатикратном разбавлении. Для несчастного Полифема той чашкой стала буквальная чашка, с неведомым винищем.
Что за чашка вывесила Иуду Искариотского, что он стал малым и как бы ничем? Не та ли буквальная кана, в которую в горнице большой устланной кануло искуплённое?
Чё в наличии у несчастного Санчо? Нет и глотка холодненькой «Старенькой крепости». Даже секатора. Собака и книжечка, изжёванная этой самой собакой снаружи, а внутри исписанная непреклонным почерком Ормо. Если за физикой следует метафизика, почему не быть метахимии? Вот, например: фосфоенолпировиноградная кислота. Что за пир посреди виноградного града? Формулы, цемпочки, как выражается Белка, гирлянды накрученных построений, лествичные пролёты имён:
Ладанный–2–Талисман х Кишмиш Лучистый — Фрумоаса Алба х Восторг — Заря Севера х Долорес х Русский ранний — Королева Елизавета х Жемчуг Саба, они же — Перла Чабаньска х Королева винниц.
Пункт 2-й. Авраам роди Исаака, Исаак же роди Иакова. Иаков же роди Иуду. (Последнее слово подчёркнуто). Иуду родил и Симон. Чья чреда и чьё родословие? Святого или того, что не услыхал новой заповеди, сгинул в кровавой земле? Бе же нощь и по хлебе вниде в он…
Пункт 16-й. Иаков роди же Иосифа, мужа Мариина, из Ея же родися…(Третье от конца слово подчеркнуто).
Роды жены Иосифа сводят на нет все предыдущие роды, числом трижды четырнадцать. Наличие венчает отсутствие.
Пункт 1-й. Азъ есмь Лоза истинная, и Отец Мой — Виноградарь.
Чернозёмная плоть, отучневшая в степень слияния гумуса — в маршрутке, которая, изжевав, извергла нас, точно плевок, у паперти Парадизовского винно-коньячного завода. Слюни и пустота поджидали у театра, куда в измочаленном отходняке, бредя запотевшей бутылкой пива, мы брели по Либкнехта, Ленина, Маркса, а после — тенистой прохладой бульвара Гагарина.
Вернее — не так. Пустота возле драмы с комедией, харкотина — на каждом углу. Неприкаянные парадизовцы — в подорванской контузии от предвыборного о-го-го, расчехвощенные новостями о нахлынувших водах, покрытые пеной мути и сора рисков, угроз, тревог, нестабильности — всеми силами демонстрировали насупленную затаённость, настороженное раздражение и предвзятую фигу в кармане. Вкупе смурная, угрюмая тень на плетень овощного хоровода.
Овощного
