Отряхнув руки от спирта, перешёл ко второму столу. Вернее, носилкам с колёсами. Кондрат, плотник-волшебник, придумал, как сделать так, чтобы одним движением носком сапога можно было блокировать их все, и не переживать, что в самый ответственный момент постамент с оперируемым надумает откатиться куда-нибудь. Хвалимиру, Хвалику, во святом крещении Алексею, повезло больше, но несильно. Судя по всему, крови в нём оставалось меньше половины, а со станциями переливания или одиночными донорами здесь, в одиннадцатом веке, было не то, чтобы плохо, а просто никак. И я пока не успел даже вспомнить механики определения групп и резус-факторов — как-то всё не до того было. И Хвалик по этому поводу имел все шансы отправиться к тем самым предкам, что будто стояли за нашими спинами. По моему недосмотру. Очень обидно осознавать такое, даже зная, что вот прямо здесь и сейчас ты уже точно ничего сделать не сможешь. У меня от такой мысли обычно рождались только ярость и злость, которые иногда помогали лучше всех знаний и навыков. Не подвели и сейчас.

Князь, рыча, сорвал верёвку, что пережимала посиневшее бедро Хвалимира. Если не знать, что в руке у него был нож с диковинным латинским названием «скальпель», то могло вполне показаться, что оборотень рванул шнур когтями. И от того, чтобы взвыть, задрав к Луне вытянувшуюся морду, покрытую серой шерстью, врача-лекаря отделяли считанные мгновения. Глянув на слабые толчки красного в ранах на ноге, не фонтаны, не брызги даже, Чародей зарычал ещё раз. И в операционной раздался судорожный шелест. Сухими гло́тками попытались проглотить отсутствовавшую слюну все, даже Дарёна. А руки оборотня-князя летали так, что от попытки уследить, кажется, голова кружилась. Он выхватывал инструменты из рук Вара и Немого, будто забыв людскую речь, перестав называть странными именами гнутые блестящие железки. Которые бледные телохранители, к чести их, продолжали подавать безошибочно, как на учёбе.

— Раствор, баклагу! Нет, две баклаги! — крикнул вслед носилкам с Хвалимиром Вар. Правильно поняв со второго раза мои жесты, в которых, кажется, оставалось всё меньше человеческого.

— Есть два раствора! — долетел из-за двери голос Феодосия. Этот справится, он во внутривенных вливаниях точно лучший. И около двух литров физраствора в пациента зальёт, не будет стоять столбом над носилками, ища второй локтевой сгиб. Который лежал, ампутированный вместе с остальной левой рукой, в корыте, под моими ногами.

Взгляд мельком на Немого чуть было не напугал. В глазах повидавшего всякое воина, стояли страх и слёзы. Наверное, потому, что глянь я на него — про физраствор пришлось бы вслед Федосу кричать ему. И он крикнул бы. Или потому, что эта мясницкая работа, резьба по живым людям, по-прежнему ужасала его. И восхищала.

Гвор, один из немногих северян среди нетопырей, шансов имел больше. И конечностей вышло оставить ему тоже больше — все. Но кровопотеря, конечно, была ужасной, и вероятность заражения от слишком долгого времени наложения жгутов тоже сохранялась. Правда, как уже не раз было отмечено мной в этом мире, то, что гарантированно убило бы больного и раненого в моём времени, здесь переносилось как-то более щадяще. И по-прежнему не находилось ответа о причинах этой необъяснимой скорости регенерации тканей и общей реконвалесценции, выздоровления. Экология, наверное. Или близость к Богам.

На ступенях, куда вывалились вчетвером, мокрые, как мыши, все, кроме Дарёны, снова ждала Домна. И снова с подносом. И опять для жены принесла тёплого и сладкого питья, а для остальных — вкусного и полезного. Ну, для тех, кто понимает и знает меру. Мы с Немым и Варом одинаково кивнули зав.столовой и одинаково проглотили, не чувствуя ни вкуса, ни крепости напитка. Я почувствовал, как на плечи ложится тяжёлыми руками друга тулуп, и только сейчас понял, что на ночной февральский мороз выперся в окровавленном халате, забыв скинуть его и переодеться. Эти трое, последние трое из второго малого отряда диверсантов, забрали прилично сил. Памяти на малозначительные вещи, вроде «не ходить на мороз в исподнем» уже не хватало.

— Может, завтра поговорим? — с неожиданной просительной интонацией спросил Гнат, появившийся прямо из февральской непроглядно-чёрной ночи.

— Подождём, как Гвор или Хвалимир очнутся. Дарёна, ступай спать, радость моя. Ты сегодня чуть всех спать там не уложила. Сильна, мать, — проговорил Всеслав неожиданно бесцветным голосом. Не ожидал он, вернувшись обратно «за руль», что рулить-то будет особо и не́кем. Кажется, все ресурсы, что были в нашем общем теле, я сегодня сжёг.

— Береги себя, Всеславушка, — выдохнула жена, обняв крепко и поцеловав, не постеснявшись. Хотя, кого тут было стесняться? Тех, с кем только что живых людей шили-резали? Или подругу ближайшую? Они с Домной в последнее время здо́рово сошлись, причём, заметить обычных в бабьей дружбе тщательно скрываемых зависти или неприязни, подругам не заметных, не удавалось даже нам с князем.

— Хорошо, ладушка моя. Если не очнутся, пока Турий Глаз посередь неба не встанет — спать пойду, — кивнул князь, нехотя отпуская княгиню. Скользнув взглядом по звезде, что в моём времени называли «Альдебаран», а сейчас — Бычьим или Турьим Глазом. До времени, пока она должна была подняться в зенит, оставалось часа полтора-два.

Феодосий приоткрыл дверь на крыльцо тихо, почти как Гнатовы лиходеи. Назад обернулись все, рывком, едва заметив светлую полоску, что будто выпала беззвучно изнутри на крыльцо.

— Хвалимир, — тихо проговорил инок, не глядя на нас.

Вопросов не последовало. Рысь саданул ногой по столбу крыльца, едва не своротив половину лазарета. А потом наклонился, поднял со ступеней корчагу, что будто бы случайно забыла там Домна, ушедшая в обнимку с Дарёнкой, и отхлебнул жадно. Словно хотел прижечь новую рану на душе. На которой наверняка и так-то живого места от старых шрамов не было. Хватанул горсть снега и сжал зубы так, что скрежет был слышен, наверное, даже в тереме. Выпили за помин души ратника и мы. Предпоследнего ратника из второго малого отряда.

Скрип снега подсказал, что справа кто-то шёл. Неторопливо, как очень старый или смертельно уставший человек. Или не человек. В эту ночь, в этом времени, в этой ситуации выйти из-за угла лазарета наверняка мог бы кто угодно, хоть бы и сам Перун. Но вышли три фигуры, еле различимые во мраке. И ещё полдюжины вокруг этих троих, которых видно не было вовсе. Чародей чуял их как-то по-другому, точно без помощи зрения и слуха.

— Позволь сказать, князь русов, —донеслось из тьмы,