Он сжал мое плечо, развернулся и тяжелыми, безрадостными шагами скрылся внутри казармы. Я остался стоять один, сжав кулаки, с горечью и яростью, кипевшими во мне, но не находившими выхода. Он был прав. Мы все были пешками в чужой игре.

Я побрел по улицам, которые когда-то были знакомыми, но теперь казались чужими. Окна домов были темными и слепыми. Город вымер, затаился в ожидании своей участи. И моя судьба была с ним неразрывно связана.

Подойдя к нашему дому, я увидел на крыльце знакомую фигуру. Орн стоял, закутавшись в потертый плащ, и всматривался в темноту. Увидев меня, он не бросился навстречу, не засыпал вопросами. Старик просто молча раскрыл объятия, и я с радостью шагнул в них. Он крепко, по-отцовски обнял меня, похлопал по спине, и мы молча зашли внутрь.

В доме пахло горячим хлебом и тушеными овощами. Орн, не говоря ни слова, накрыл на стол. Я ел молча, чувствуя, как тепло еды понемногу разгоняет ледяную дрожь внутри. И только когда тарелка опустела, а в кружке заварился ароматный травяной чай, я начал свой рассказ. О Серебряном Ручье, о Хагаре, о смертельном конвейере на площади, о Вальтере и его приказе.

Орн слушал, не перебивая. Его лицо становилось все мрачнее и старее. Когда я дошел до части с завтрашней Инициацией, он закрыл лицо руками и застыл. В его позе было столько отчаяния и бессилия, что у меня сжалось сердце. Мне стало до боли жаль этого старика, чья жизнь состояла из бесконечной череды потерь, борьбы и редких, таких хрупких, проблесков счастья.

Но вот он медленно убрал руки, и я увидел совсем другого человека. Глаза, еще секунду назад полые от отчаяния, теперь пылали холодным, стальным огнем решимости. Морщины на его лице казались не знаками усталости, а бороздами, выжженными непреклонной волей.

— Вставай, — сказал он твердо. — Мы идем в мастерскую.

Я, ошарашенный такой резкой переменой, беспрекословно подчинился. Мы вышли в ночь и быстрым шагом направились к мастерской. Улицы были по-прежнему пустынны, лишь изредка вдали слышался мерный шаг имперского патруля.

Наш путь лежал мимо дома бабушки Аглаи. И к нашему удивлению, на крыльце, освещенные тусклым светом из приоткрытой двери, стояли она сама и Лина. Увидев нас, их лица, и без того бледные от тревоги, исказились еще сильнее. Они бросились к нам, словно мы были их последней надеждой.

— Орн! — голос Аглаи дрожал, ее костлявые пальцы вцепились в рукав старика. — Скажи, это правда? Только что стражник прошел, велел завтра всем явиться на Инициацию…

Лина стояла рядом, ее большие глаза были полны бездонного ужаса.

— Он сказал прийти… всем, кто старше четырнадцати. Но неужели… и старикам и детям?

Я посмотрел на их перекошенные страхом лица и почувствовал, как в груди все сжимается в тугой, болезненный комок.

— Да. — прозвучал мой голос глухо и отчужденно. — Это правда.

По щекам Лины мгновенно покатились беззвучные слезы. Она закачалась, будто от удара. Бабушка Аглая ахнула, ее рука вцепилась в грудь, в область сердца, лицо побелело, как мел. Она начала оседать, ноги подкосились.

— Аглая! — испуганно вскрикнул Орн и, подхватив ее, не дал упасть. Он усадил женщину на ступеньку крыльца. — Дыши, глубоко дыши. Все будет…

Но Орн не смог договорить. Какие могли быть утешения? Я стоял, бессильно сжав кулаки, чувствуя, как гнев и отчаяние разрывали меня изнутри. Я не мог им ничего обещать. Не мог их защитить.

Тогда я подошел к Лине. Она смотрела на меня широко раскрытыми, полными слез глазами, ее губы дрожали. Я молча обнял ее. Она на мгновение застыла, а потом ее тело содрогнулось, и девушка разрыдалась, спрятав лицо у меня на плече. Ее тихие, сдавленные рыдания были страшнее любых криков. Я просто стоял и держал ее, чувствуя, как ее слезы пропитывали мою рубаху, а собственное бессилие жгло меня изнутри.

Прошло несколько долгих минут, прежде чем рыдания Лины поутихли, перейдя в прерывистые всхлипывания. Бабушка Аглая, дыша глубоко и часто, понемногу пришла в себя, ее рука все еще дрожала, сжимая ворот платья.

— Идите… — прошептала она, с трудом поднимаясь с помощью Орна. — Может, вам еще нужно что-то успеть…

Мы молча кивнули. Больше нечего было сказать. Я выпустил из объятий Лину, она отвернулась, вытирая лицо. Ее взгляд был пустым. Орн, бросив на старуху последний полный скорби взгляд, тронул меня за локоть, и мы, не оборачиваясь, пошли дальше, оставив их с их горем в зловещей тишине ночи.

Подойдя к знакомому зданию, Орн остановился не у его двери, а повернулся к дому напротив. Старик достал из кармана ключ и протянул его мне.

— Возьми. Это дом твоих родителей. Я… взял на себя смелость использовать его как склад. Раз уж ты не хочешь тут жить, пусть хоть пользу приносит. Зайди внутрь и принеси мне несколько бревен Живой Древесины. Они в дальней комнате.

Я удивленно поднял бровь, мысленно спрашивая, откуда у него взялись такие ценные материалы, но Орн лишь резко мотнул головой в сторону двери и, не объясняя больше ничего, скрылся в своей мастерской.

С тяжелым предчувствием я вставил ключ в замок. Дверь со скрипом поддалась. Внутри пахло пылью, старой древесиной и затхлостью долго закрытого помещения. Я зажег фонарь у входа и стал осматриваться.

Никаких воспоминаний, никаких теплых чувств старое тело мне не подкинуло. Я был чужим в этих стенах. Передо мной раскинулась скромная прихожая, за ней — небольшая гостиная с запыленной мебелью под простынями. Все было аскетично, просто и без излишеств. Ничто не говорило о том, что здесь когда-то кипела жизнь.

Спустя пару минут я нашел то, что искал. В небольшой подсобке аккуратными штабелями лежали знакомые бруски и небольшие бревна драгоценной «Живой Древесины». Взяв два подходящих на вид бревна, я повернулся, чтобы уйти.

И замер. В проеме двери, освещенная косыми лучами моего фонаря, стояла высокая, худая фигура в строгой мантии. Вальтер.

Ледяная волна страха прокатилась по моему телу. Сердце заколотилось где-то в горле. Что ему нужно? Почему он здесь? Его бледные, бездонные глаза медленно скользнули по комнате, по пыльным простыням, по древесине в моих руках и наконец остановились на мне.

— Что ты здесь делаешь, юноша? — его сухой голос прозвучал оглушительно громко в гнетущей тишине дома.

Я сглотнул комок в горле, заставляя себя дышать ровнее.

— Это… дом моих родителей, господин Вальтер.

Он не отреагировал,