Вся эта весьма необычная ситуация с неслыханным предложением Ада напоминала библейское искушение Христа в пустыне, где дьявол предлагал власть над миром в обмен на поклонение. Сталин, несмотря на всю свою жёсткость, не был мелким и отбитым на всю голову тираном, готовым на что угодно ради власти. Он видел себя строителем государства, защитником народа — а значит, и его решение должно было соответствовать этой роли.

Если бы он принял помощь Ада, то перестал бы быть «отцом народов» и стал бы марионеткой Тёмных Сил, которые в итоге уничтожили бы и его, и страну. Гитлер уже шёл этим путём — его оккультные эксперименты привели Германию к духовному краху. Сталин, наблюдая за этим, не мог не замечать закономерности.

Патриарх не зря говорил о молитве и вере. В условиях, когда СССР стоял на грани поражения, только чудо могло спасти страну. Но чудо требует чистоты — или хотя бы отказа от сознательного служения Злу. Сталин, вероятно, осознавал: если он согласится на предложение Люцифера, это откроет врагу «духовные ворота», сделав защиту страны невозможной.

Но если он, несмотря на всю тяжесть положения, откажется — тогда, возможно, Высшие Силы вмешаются, встав на его сторону (Хотя, он предпочёл бы справиться со всем своими силами), или, как минимум, он сохранит моральное право вести народ дальше.

В конечном счёте, вождь отказался от такого шикарного жеста не потому, что полностью уверовал в Бога, а потому, что осознал: согласие на предложение демонов разрушит всё, ради чего он боролся. Его решение было стратегическим в самой глубокой перспективе:

— Политически — он сохранял контроль, не становясь марионеткой чужих сил.

— Духовно (хоть он вряд ли признался бы в этом даже себе) — он избегал окончательного падения.

— Исторически — он оставлял за собой право быть не просто победителем, но и спасителем всего человечества, а не предателем-Иудой.

Когда он сказал: «СССР отказывается от помощи Князей Ада!», это был выбор не слабости, а силы, способной сказать «нет» даже в безвыходной ситуации. И, как знать — может быть, именно этот отказ и станет тем самым поворотным моментом, после которого чаша весов войны вновь склонится в сторону СССР.

Честно сказать, когда он это произнёс, я облегчённо выдохнул, поскольку тоже понимал, во что нам может обойтись помощь Извечного Врага. Ведь недаром же его называют Отцом Лжи. Хотя Белиалу я, после всех наших совместных приключений, вполне доверял. И его слова о том, что Ад вместе с душами, выжатыми досуха фашистами, теряет свою энергию, были правдивы. Но сотрудничать с ними мы не будем.

Даже после принятия решения в голове вождя крутился один и тот же вопрос:

«Правильно ли я сделал?»

Вопрос повторялся в его сознании снова и снова, как заевшая пластинка. И я четко это видел. Он не верил в Бога так, как верил Патриарх, но верил в закономерности. Если дух народа подорвать — победы не будет, даже с демонической помощью. Вспомнилась старая притча, которую он слышал еще в семинарии: «Что пользы человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит?» Даже если Люцифер даст победу сегодня — что будет дальше? Возможно, плата окажется куда страшнее, чем ты её себе представлял.

Берия молчал. Он привык читать настроение вождя, а сейчас в кабине висело напряжение, словно перед грозой.

— Лаврэнтий… — вдруг раздался спокойный, но твёрдый голос Иосифа Виссарионовича.

— Слушаю, товарищ Сталин.

— Вот скажи… если бы кто-то предложил тебе… — Он слегка запнулся, подбирая слова, — «нэ совсэм честную» побэду. Побэду, которая спасёт наши войска завтра, но погубит нас всех, напримэр, чэрез год… взял бы ты её?

Берия задумался. Он был мастером расчёта, и эта дилемма не слишком выходила за рамки привычной ему логики.

— Если бы я был уверен, что через год мы найдём способ переиграть условия…

— Нэт! — резко оборвал его Сталин. — Там, где начинается договор с Тьмой, уже нэт наших условий. Там есть только её правила.

Лаврентий Павлович медленно кивнул.

— Значит, будем биться своими силами? — тихо спросил Берия.

Сталин не ответил сразу. Он снова сжал трубку, будто пытаясь выжать из неё уверенность.

— Нэ своими, Лаврэнтий — народными! — Он повернулся, и в его взгляде, обычно холодном, Берия увидел стальную решимость, лишённую сомнений. — Раз уж Патриарх верит в Чудо — пусть молится. А мы… мы будем драться так, чтобы Господь, если Он есть, нэ смог это проигнорировать.

Машина плавно покачивалась, выезжая на загородную трассу, а за чёрными стеклами «Эмки» мерцали редкие огни Москвы, затемнённой на случай бомбёжек. Я сидел в глубине салона, разминая в пальцах папиросу, но не закуривал. Мой взгляд был устремлён в темноту за окном, я прикидывал, как мне сообщить о нашем отказе в предстоящем разговоре с архидемоном.

На базе я первым делом собрал команду и сообщил им решение товарища Сталина, что никакого союза с демонами мы не допустим. А после — отправился спать. Надо было хоть немного передохнуть — голова совершенно не соображала.

Сон не шёл. За закрытыми веками вновь и вновь проносились образы: скорбящий взгляд Патриарха, искажённые тлением лики некротов и холодные глаза архидемона, предлагающего сделку. И среди всего этого — твёрдый, как гранит, взгляд Сталина. «Мы будем драться так, чтобы Господь, если Он есть, нэ смог это проигнорировать».

Я ворочался на жесткой койке, пытаясь загнать сознание в узду, разложить всё по полочкам. Отказ — это не конец пути, это лишь выбор другого пути, пусть и куда более трудного. Теперь вся тяжесть ответственности ложилась не только на товарища Сталина, но и на нас — на мою команду. Если мы отказались от демонической помощи, значит, нужно искать свои, земные, но не менее мощные резервы.

Внезапно тишину ночи прорезал нарастающий гул. Не похожий ни на знакомый рокот немецких бомбардировщиков — он был более низкий, вибрационный, исходящий будто из-под земли. По телу пробежали мурашки. Я вскочил, на ходу натягивая гимнастёрку, и выбежал из барака. Воздух вокруг гудел, словно какой-то гигант, который в музыке вообще ни в зуб ногой, вздумал сыграть на духовых инструментах.

И источником этого чудовищного звука, была, конечно, лаборатория академика Трефилова. Похоже, Бажен Вячеславович, продолжал биться лбом о стену. Причем с размаху и не щадя себя — срок, поставленный Ставкой, был