Он выпрямился, его фигура обрела былое достоинство и непоколебимость. Вся внутренняя борьба, вся мука остались позади, уступив место ясности и решимости.

— Поэтому наш ответ, ответ всей Вселенской Церкви — и Православной, и Католической, ибо я знаю, что скажет Рим, — не может быть иным. Церковь никогда не пойдет на договор с Сатаной! Что бы он ни предлагал. Какими бы благими словами ни прикрывался. Мы будем молиться. Мы будем благословлять воинов. Мы будем искать спасения и победы в Вере и только в Вере. Иного пути у нас нет. Иного пути у России — тоже нет! И поэтому я, как Глава Церкви, должен умолять вас, вождя народов, учтите это! Учтите, что если Церковь, даже кончиком мизинца, коснется этого дьявольского предложения, если она пойдет на контакт с Князьями Ада, то мы можем навсегда, навеки, лишиться помощи Господа нашего Иисуса Христа. Подчас она незрима, да. Она нематериальна, ее нельзя пощупать… Но она — существенна. Она — единственная причина, по которой мы до сих пор держимся. Она — та сила, что поднимает солдата в штыковую атаку с криком «За Родину!» и с молитвой в сердце. Отнимите ее — и мы останемся один на один с абсолютным Злом, вооруженные лишь жалким железом, которое не способно остановить адское наваждение. И тогда, Иосиф Виссарионович, — его голос стал звенящим и пророческим, — тогда на пути этого Зла встать будет уже некому. Никогда.

Патриарх откинулся на спинку стула, исчерпав все свои силы. Казалось, он вывернул свою душу буквально наизнанку. Столь продолжительная и эмоциональная речь основательно измотала уже весьма немолодого священника и в кабинете снова воцарилась тишина, более глубокая, чем прежде. Митрополит Алексий перестал дышать, завороженный услышанным. Берия исподлобья наблюдал за Сталиным, пытаясь угадать его реакцию. Лицо вождя оставалось непроницаемым, лишь легкая дымка от давно потухшей трубки витала вокруг него, словно призрак его собственных мыслей.

— Никакие блага мира сего, никакое временное спасение не стоят вечной погибели души, — выдохнул Сергий. — Мы будем молиться. Мы будем верить. Мы будем сражаться духовным мечом. И уповать на милость Божию.

Сталин молчал долго. Так долго, что Берия начал нервно постукивать ногтем по портфелю, лежащему перед ним на столе. Наконец вождь медленно вынул изо рта трубку и внимательно посмотрел на подернувшийся белым пеплом табак.

— Интэресная теория, — произнес он на удивление тихо, почти задумчиво. — Очень такая… богословская. Вы говорите о силе незримой. О помощи, которую нельзя пощупать. А я… я человек простой. Я привык иметь дело с фактами. С цифрами. С дивизиями и армиями. С тоннами металла и количеством боеприпасов…

Он поднял взгляд, и его глаза встретились с глазами Патриарха. В них не было ни гнева, ни раздражения.

— А вот теперь вопрос «на засыпку», товарищи священники: откуда вы знаете, что это предложение — Зло? Может, это, наоборот, испытание? Проверка на решимость? Может, сам Господь через столь… неожиданный канал подает нам инструмент для победы? Чтобы мы им воспользовались, проявив смелость и прагматизм? Вы же не станете отрицать, что пути Господни неисповедимы? Может, дьявол здесь как раз — в нашем страхе и в нашем нежелании спасти своих детей всеми возможными способами?

Он задавал вопросы ровным, почти бесстрастным тоном, но каждый из них бил точно в цель, пытаясь подорвать безапелляционную уверенность священников хотя бы каплей сомнения.

— Мы не можем знать этого наверняка… — выдохнул Патриарх. — Но…

— Именно, — тут же подхватил Сталин, не дав ему договорить. — А на войне действовать нужно наверняка. Я всё это время думаю: можем ли мы позволить себе роскошь отказаться от потенциального преимущества из-за… каких-то «теологических разногласий»? Но моя задача, как руководителя нашей страны — принимать решения. Решения, за которые меня будут судить не только на Небесах, но и на грешной земле. Я вас внимательно выслушал. И услышал. И учту вашу позицию при вынесении окончательного решения. Все свободны!

Берия немым жестом пригласил церковных иерархов к выходу. Митрополит Алексий, бледный, поднялся, поддерживая под руку обессиленного Патриарха. Когда дверь закрылась за ними, Лаврентий Павлович вопросительно посмотрел на вождя.

— Что будем делать с этим предложением, Иосиф Виссарионович?

Сталин молчал, нервно покусывая мундштук своей трубки.

— Нэ знаю, Лаврэнтий… — наконец произнёс он. — Нэ знаю…

Глава 23

Ждать возвращения на базу долго не пришлось — товарищ Сталин не стал тянуть и своим волевым решением постановил:

— СССР отказывается от помощи Князей Ада!

Оставшись в кабинете со мной и Лаврентием Павловичем, Сталин долго молчал не только из-за привычки взвешивать каждый аргумент, но и потому, что перед ним стоял выбор, не сравнимый ни с одним из тех, что ему доводилось принимать ранее. Это был не политический расчёт, не стратегический манёвр — это был вопрос, от которого зависела не просто судьба страны, но и судьба его собственной души. Я явственно читал это в его мыслях, даже особо не напрягаясь.

Хотя вождь и заигрывал с идеей «прагматического использования» предложенных сил (Может, это инструмент, данный свыше?), он понимал главное: даже если помощь Ада и принесёт временную победу, цена будет слишком высокой. История знала примеры подобных сделок — и всегда за них приходилось платить кровавой данью.

Как доктор Фауст, продавший душу за знание, а затем сожалеющий об этом. Если даже допустить, что Люцифер действительно мог дать СССР преимущество над Германией — что дальше? Какими стали бы советский народ, партия, сама страна, если бы их победа была оплачена Тьмой? Ведь Зло, однажды впущенное, не уходит просто так — оно требует всё больше и больше. И Сталин, пытающийся построить действительно светлое будущее для своего народа, не мог не понимать, что оно окажется отравленным.

Когда Патриарх Сергий произнёс, что никакие блага мира сего не стоят вечной погибели души, он ударил в самую слабую точку сталинского скептицизма. Вождь был человеком рациональным и прагматичным, но именно поэтому он не мог игнорировать логику, стоявшую за словами Патриарха: если душа реальна (а в тот момент, когда демоны предлагали договор, в этом уже нельзя было сомневаться), то её спасение было важнее любых временных выгод.

Иосиф Виссарионович, воспитанный в православной традиции, пусть и отвергший её в молодости, по-прежнему видел в церкви силу, способную сплачивать народ. Даже его временное сближение с духовенством во время войны