Таэлис опустил взгляд, как делал уже не раз, но чувствовал, что его заметили ещё до того, как он подошёл ближе. В воздухе что-то словно повернулось ему навстречу, как стрелка компаса к северу.

Он прошёл мимо, не меняя скорости.

Одно мгновение позволил себе поднять глаза.

Один из стражей смотрел прямо на него — тот же светловолосый, с каменным лицом и глазами, в которых не было ни тени сомнения. Ненависть там не полыхала, она лежала глубоко, холодная, как металл на дне колодца. Взгляд коротко скользнул по нему сверху вниз и задержался там, где под плащом билось сердце. Затем жрец отвернулся, будто отметил для себя уже известное, и вернулся к разговору.

Писарь прошёл, будто ничего не произошло. Но пальцы под складками плаща сами сжались вокруг рукояти жезла. Пока что это были только взгляды. В Маркрафте всё всегда начиналось со взглядов.

Кузница встретила его жаром, как всегда. После утреннего холода это было почти ударом. Горн полыхал ярко, раскладывая огнём тени по стенам, и казалось, будто сама крепость изнутри горит медленным, терпеливым пламенем.

Мастер был на месте. Как и положено шмату старого железа, он почти не менялся: тот же седой норд с руками, как из камня, и лицом, на котором вечный слой копоти давно стал второй кожей. Он стоял к входу боком, что-то подправляя в тисках.

— Жив, писарь? — не оборачиваясь, спросил он. — Я уж начал думать, что твой заказ придётся продавать кому-нибудь, кто хотя бы умеет ценить хорошую работу.

— Удивлён, что ты ещё жив, — ответил эльф, подходя ближе. — В таком количестве дыма и с твоим характером воздух должен был сгореть первым.

Кузнец хмыкнул и только после этого повернулся.

— Воздух — дело наживное, — отрезал он. — Вот арамит — другое дело.

Он провёл рукой по столу, отодвигая какие-то железки, и вытащил свёрток. Развернул.

На стол легла обычная на вид рубашка. Тёмно-серая, без украшений, без вышивки, без швов, кричащих о богатстве. Плотная ткань, аккуратный крой. Ничего особенного для любого глаза, привыкшего видеть под крепостью дорогих вельмож.

Но эльф ещё не успел коснуться её, а уже почувствовал разницу. Воздух вокруг рубашки был чуть тише, чем вокруг остального стола. Словно ткань не просто лежала, а занимала пространство осознанно.

— С виду — как хотел, — сказал кузнец. — Для чужих глаз — обычная одежда. Для местных — писарь, который не боится угольной пыли. Но внутри…

Он потрепал подол рубашки, выворачивая её частично наизнанку. Илвасион увидел второй слой ткани — более грубой, чуть темнее — и между ними редкую, но постоянную сетку тонких, почти неразличимых нитей. Если не знать, что искать, можно было принять их за случайные утолщения шва.

— Арамит, как договаривались, — пояснил норд. — Прошит в два слоя, крест-накрест, в нужных местах. Грудь, бока, ключицы, верх спины, низ живота. Плечи — немного, чтобы совсем не резало. Руки мало трогал, будешь ещё чернила проливать без моих инноваций.

Писарь провёл пальцами по внутренней сетке. Нити не кололись, не царапались. Они не ощущались как металл. Скорее как тонкая, упругая жила под тканью.

— И… алхимическая прослойка? — спросил он.

— Есть, — прищёлкнул языком кузнец. — Затащил одного знакомого варева-мешателя, заставил работать головой, а не пузом. Пропитал средний слой составом. В обычном состоянии — мягкий, гнётся. При ударе — схватывается и жестчеет. Не на вечность, на миг. Но этого часто достаточно, чтобы не умереть красиво.

Он хитро посмотрел на эльфа.

— Не проверял магией, — честно добавил. — Я в этих ваших искрах и светящихся шариках не разбираюсь. Но тот, кто пропитывал, шепчет, что слабые заклинания тоже чуть рассасываться будут. Сильные — прошибут, как молот стекло. Но от слабого огненного шара или ударной волны в упор, говорят, рубаха спасёт — ну, хотя бы кожу.

Илвасион взял рубашку целиком. На вид лёгкая. На деле — чуть тяжелее обычной, но не настолько, чтобы мешать. Вес был странно равномерным, будто ткань не имела центра тяжести.

— Примеряй, — распорядился кузнец. — Если сдохнешь от неудобства, лучше сделать это здесь, чем на совещании.

Эльф фыркнул, но послушался. Скинул верхний плащ, расстегнул свою старую рубаху, переоделся. Холод кузницы сменился теплом ткани. Рубашка села плотно, как будто его мерили под неё по костям. Ничего не давило, не тянуло, не поднималось комьями. Линии плеч, грудь, талия — всё легло странно точно.

Он поднял руки. Повернулся. Наклонился вперёд. Разогнулся.

— Поначалу будет тянуть в плечах, — предупредил кузнец, наблюдая. — Тело должно привыкнуть, что на нём сидит не просто тряпка. Но через пару дней перестанешь замечать.

— Сколько весит? — спросил эльф, больше по привычке, чем из нужды.

— Меньше, чем меч стражника, — отрезал норд. — Больше, чем твои надежды на мирную жизнь.

Он отошёл к стойке с оружием, взял копьё. Повернулся к эльфу с этим взглядом, от которого у обычных людей включается инстинкт бежать.

— Не вздумай, — заранее сказал Таэлис.

— Если я не попробую, ты всё равно найдёшь того, кто попробует, — спокойно ответил кузнец. — Лучше, если это буду я, а не кто-то, кто целится в печень.

Эльф хотел возразить, но остановился. Было в этом доводе болезненное, но честное зерно. Он сжал зубы, кивнул.

— Только не в сердце, — сухо сказал он.

— Не в сердце, — неожиданно серьёзно подтвердил норд. — Поворачивайся боком.

Илвасион встал полубоком, напряг мышцы. Мастер не стал размахиваться, как на войне. Удар был резким, коротким, намеренно злым, но не убийственным — как у человека, который точно знает границы. Копьё врезалось в бок рубашки с глухим звуком.

Мир на миг сжался в одну точку.

Ткань под ударом словно ожила: арами́тная сетка приняла силу на себя, перераспределила, алхимический слой поймал момент и стал твёрже. Эльф почувствовал, как удар не пробивает тело, а разливается по всему боку тупой, распластанной болью. Воздух вышел из лёгких рывком, но ноги удержались.

— Жив? — спокойно спросил кузнец, отводя копьё.

— Хотел бы сказать «нет», — выдохнул писарь, держась за место удара, — но, похоже, пока да.

Он осторожно прощупал бок. Кожа горела, как после сильного синяка. Но не рвалась, не хлюпала кровью.

— Кожа цела, — констатировал он.

— Рёбра будут петь, — согласился мастер. — Но лучше пение, чем дырка.