За окном снова пошёл дождь. И в плотном отзвуке ливня маячит вперемешку с ароматом пыли дыхание свежей травы. Это весенний дождь. Элиот в начале «Бесплодной земли» пишет: «Апрель – жесточайший месяц, пробуждающий фиалки из мёртвой земли, смешивающий воедино память и желание, тревожащий весенним дождём заснувшие корни».

Всё колеблется между чаянием и отчаянием. Хочу поскорее дописать историю, но боюсь потерпеть крах и погрязнуть во множестве вероятностей, которые меня настигнут по окончании. Как бы не остались от меня одни пепел да дым.

Всего наилучшего вам!

P. S. Согласна с вами по поводу «Ряби на море Дирака». С моей точки зрения, это действительно одно из лучших произведений, которое я когда-либо читала в жанре фантастики.

С уважением, X

24 апреля 2007 г.

Приложение 5

– Что ты задумал? Ничего не понимаю.

– Так и надо.

– Что надо?

– Ничего, просто хочу кое-что попробовать.

– Только веди себя прилично.

– Да какие уж там приличия, времени мало осталось, верно? Пора идти ва-банк.

– Ладно, – У-56 кивнула, – удачи тебе.

И снова они встретились с Цюй Юанем.

– Кто вы?

– Хм, не признал меня. А ты кто такой?

– Ваш покорный слуга Цюй Юань, сановник трёх усадеб в царстве Чу.

– Чу? А разве Чу уже давным-давно не сгинуло? Где это во всей Поднебесной найдётся клочок земли, который бы не принадлежал Цинь?

– Вы… Так вы…

– Несравненный государь всея земли, первый владыка, объединивший всё под верховными сводами со времён, когда Пань Гу создал Небо и Землю. Передо мной склоняют головы тьмы-тьмущие народов. А мои потомки будут из поколения в поколение верховодить этими реками и горами. Ха! А ты меня не узнаешь, потому что умер рановато!

– Я… Не верю… Если я умер рано, то как же я вас вижу? Получается, вы – фальшивка!

– Это башка у тебя дубовая! Поддельный или настоящий – велика ли разница? И всё, что я тебе сейчас поведал, ты никогда не увидишь! Ха-ха!

– Умалишённый!

– Умалишённый? Так это само собой! Только помешанные и вершат историю! Лучше на самого себя погляди: уверился, что все под Небесами – дурни, и только ты один – нормальный? Как раз наоборот, подлинный умалишённый – ты один, а потому изволь издохнуть!

– Все мы умрём. И смерть Цюй Юаня в этот день и час не будет срамом для Небес и Земли!

– Правильно излагаешь, всех нас не станет. И через десятки лет будут умирать, и через сотни. И первейшие наши императоры обратились в гнилые кости, и последние наши тираны обратятся в те же гнилые кости! А ты знаешь, как я умру?

– Вы?

– Сорок лет я буду возводить себе огромную гробницу, уверовав, что смогу и после смерти сиять наравне со светилами в небе и многие поколения здравствовать и преуспевать. А по итогу сдохну внезапно в повозке, и будут вяленой рыбой перебивать смрад оставшегося от меня зловонного мешка.

Из уголков рта перевоплощённого в Цинь Шихуанди вырвался угрюмый, диковатый смех. Упав назад на отмель, он обратился в смердящий до небес труп.

– И как это понимать?

– Да никак. Возвращаемся. Ещё раз.

Снова берег реки. На этот раз там предстал убелённый сединами старик с осунувшимся лицом и обнажёнными руками в шрамах.

– Старый хрыч, ты видал океан? Боролся когда-нибудь в открытом море с волнами и акулами? Охотился на львов в африканской саванне? Таскал мёртвых под градом пуль? Знаешь, что такое, когда у тебя голова раскалывается, а сон не идёт? Знаешь, что значит потерять один глаз? Охватывал тебя ужас смерти? Читал собственный некролог в больнице? Да, всё то, что я говорю, тебе непонятно, непонятно совсем. Я уже предостаточно повидал. А ты? Что ты видел в жизни? Послушай меня, старикашка, не давай трудностям перемолоть тебя, не давай опозорившим тебя вещам наваливаться на тебя мёртвым грузом. Надо бороться со всем, что хочет тебя уничтожить, биться с тем, что тебя валит оземь. В том числе с самим собой!

Объявив это, старичок достал инкрустированный серебром дробовик, сунул дуло себе в рот и спустил разом двойной курок[28].

И снова там же. Явился на этот раз в облике пригвождённого к распятию мученика.

– Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят, – заявил он, вздымая голову к небесам.

– Сегодня же ты окажешься со мной в райском саду, – произнёс он, опуская голову к апостолу.

– Мать, вот твой сын! – проговорил он, переводя взгляд на Марию. А затем, обращаясь к Иоанну: – Сын, вот твоя мать!

– Eli, Eli, Lama Sabachthani? – бессильно воззвал он.

– Хочется пить. – Он прикоснулся губами к смоченной уксусом губке, привязанной к кончику ветви иссопа. – Вот и всё.

Последним, что он сказал, было следующее:

– Отец, я отсылаю дух мой в твои объятия!

И тогда он склонил голову и отдался мучительной, но вечной смерти.

– Хочу, чтобы перед лицом моря по весеннему теплу открывались цветы, – зачитал он строчку из стихотворения, трижды хлопнул в воздухе и дал колесу скорого поезда размозжить себе череп[29].

– Быть или не быть, вот в чём вопрос, – объявил он.

– Света! Чуть больше света![30]

И вновь и вновь пересекал он густой туман и ступал на берег реки, то в образе Джона Леннона, то в образе Вирджинии Вульф, то в образе Авраама Линкольна, то в образе Винсента Ван Гога, то, наконец, в образе Сиддхартхи Гаутамы.

6

Добрый день, господин Сяодин,

Концовка повести – извечный повод для головной боли. Будто бы сидишь одна посреди погружённого в мрак кинозала, а на экране медленно проступают крупные, бледные буквы: «THE END» или «FIN». В такие моменты всегда ощущаешь себя потерянной. Тешила я себя когда-то мечтами о Небесном царстве, где никогда не выпьешь до дна все запасы превосходного вина, все красавцы никогда не состарятся, все дороги и тропы никогда не исходишь до конца, все истории никогда не постигнет развязка.

Впрочем, Небесное царство существовало лишь в моих грёзах.

Я всё ещё помню первое письмо, которое вам написала. Тогда я была на том ещё распутье. Я не знала, как поведать мою историю, не знала, как мои спутанные и неясные чувства обратить в слова. Тогда я себе всё приговаривала: бросай уже, хватит! И только с вашей поддержкой и помощью я добралась до сегодняшнего дня. Гегель как-то заметил, что творчество – применение человеческого потенциала к какому-то объекту для создания чего-то абсолютно