Сказав всё это, колдун стал поспешно раздеваться. Затем он уложил Ундину прямо на роскошный ковёр из мха и вошёл в неё. Он двигался отрывисто, беря её словно зверь. Его пальцы оставляли на её теле отметины, которые тут-же пропадали, он покрывал её грудь и шею поцелуями, переполненные низменной страстью. Ундина-же была равнодушна. Колдун излил семя внутрь её и зашептал.

— Я чувствую, я чувствую, как сила наполняет меня!

— Ты почти испил меня. — печально ответила Ундина. — Ты ходишь ко мне каждую полную луну уже два года, а я всего трижды вкусила свежей человеческой души за всё это время. Скоро от меня останется лишь тень.

— Я отправлю людей сюда. — произнёс колдун. — Они станут твоей пищей.

Ундина поднялась.

— Твоё счастье, людской кудесник, что мерзкое заклятье ещё действует, иначе ты бы стал трупом на дне этого бездонного озера. А твоя душа…

— Моя душа тебя не касается. — отрезал чернокнижник.

— Она проклята. Я бы и так не стал её вкушать. Только утопила, порезвившись со своими сёстрами и всё.

— Как мило с твоей стороны. — глухо рассмеялся он. — Время на исходе. Ты напрасно тянешь время. А теперь уходи. Обратно, в пучину. Повинуйся мне.

Ундина развернулась и пошла в озеро, за несколько секунд она опустилась под воду и вот уже последний круг растаял на озёрной поверхности.

Колдун знал, что время пришло. Он оделся и собрав свои пожитки покинул чащу под аккомпанемент уханья невидимого филина.

* * *

По дороге ехал монах-бенедиктинец[10]. Он был чрезвычайно толст. Хотя монаху полагается пост и смирение, но судя по четырём подбородкам этого субъекта, он и пост — понятия совершенно несовместимые. Толстяк, облачённый в чёрную рясу, в которой было весьма жарко в солнечный день, даже в тени, что давали кроны деревьев, щедро распростёршие свои зелёные руки над лесной тропой, с завидным аппетитом жевал ломоть хлеба, чуть меньше щита, коим рыцарь защищается на турнире, держа в другой руке пучок дикого лука, размером со сноп, который в свою очередь со всем причитающимся старанием связали трудолюбивые руки крестьянина, и судя по его улыбающемуся лицу, красному, и с блестящим от пота лбом, толстый монах был доволен своей монашеской жизнью.

Взаправду становилось жаль несчастного осла, что нёс, мало того, тушу весом в сотни три фунтов[11], так ещё и мешок с вещами, да бурдюк с водой. Но у того, в отличие от легендарной Валаамовой ослицы[12] не было языка, дабы пожаловаться на свою судьбу, поэтому и переставлял он свои копытца по запылённой лесной тропе, не ведая, когда сие закончится, и куда он идёт.

Неожиданно осёл остановился и стал поводить ушами.

— Что такое? — спросил монах тут-же престав жевать, попутно нащупывая дубинку с утолщением на конце. Столкнутся с разбойниками у толстяка не было никакого желания. К тому-же он имел кошель с десятком золотых ливров[13], и расставаться с ним, а тем более со своей жизнью он не желал.

Вытягивая свою шею, хотя это прозвучало бы скорее, как комплимент, ведь как таковой шеи он не имел, монах заметил лошадь в полной сбруе, что, переступая с ноги на ногу стояла посреди тропы. Перебарывая свой страх, монах всё-таки слез с осла и пошёл по тропе, держа обеими руками дубинку.

Упитанный монах крутил головой по сторонам, изо всех сил сжимая в руке дубинку. «Вот ведь угораздило меня попасться в эти неприятности!» — думал он. — «Как будто других дел у меня нет». Забалтывая себя, чтобы хоть немного успокоить свой страх, монах Буер все-же двигался по тропе, озираясь по сторонам, готовый в любой момент прыгнуть на спину своего осла и показать тому, что значит бежать аки арабский скакун.

Наконец перед ним открылась картина, что заставила толстяка задрожать как осиновый лист, несмотря на то, что был жаркий день. На дороге лежал рыцарь в кольчуге, в пыли, неподалёку от него валялся обнажённый меч и разбитый надвое щит. Толстяк подошёл к рыцарю. Около него топтался конь, трогая лежавшего поверженного воина губами за лицо.

Монах принялся вертеть головой, ища разбойников, которые, по его мнению, прятались по вокруг лежащим кустам. Но так как оттуда никто не выпрыгнул, то толстяк решил всё-таки осмотреть павшего воина.

Как оказалось, тот был не мёртв, скорее оглушен. Монах осторожно снял с рыцаря шлем, который имел небольшую вмятину, затем койф и подшлемник, который был пропитан кровью. Рыцарь разбил голову при падении. Но череп, при осмотре, оказался целым. Просто сильный ушиб и кровопотеря.

Монах, пыхтя и кряхтя оттащил рыцаря с дороги, затем привязал его коня и своего осла к дереву и принялся оказывать ему помощь. Вина, либо уксуса с собой ни у рыцаря, ни у монаха не оказалось, поэтому тот просто промыл рану пострадавшего водой, да перевязал куском рубахи рыцаря, приложив целебный мох.

Буер разглядывал его. Воин был даже красив, если бы не мертвенная бледность его лица, от кровопотери, и грязь, вперемешку с кровью. «Ну и смазливый же ты!» — подумал монах, — «будто одна из девиц, что обслуживают добрый люд в тавернах». Вспомнив про таверну, толстяк мечтательно заулыбался. Он живо представил себя сидящего в одной из них, на лавке, за столом, поедающего свиную колбасу и запивающего её грогом. Кругом балагурят крестьяне и торговцы, ходят красивые, румяные девицы, которых так приятно тискать за полные груди или зады…

Рыцарь очнулся. Он обвёл мутным взором полянку, на которой разместился он и его невольный спаситель-монах.

— Ну и башка у тебя! — воскликнул Буер. — Такой удар выдержать! Даже шлем прогнулся. А башка-то ничего, только немного крови потерял, она у тебя не иначе, как из железа сделана.

— Кто ты? — тихо спросил Антуан.

— Я Буер[14], монах. — ответил его собеседник, помогая рыцарю напиться из бурдюка.

— Я Антуан. Рыцарь. — представился в ответ Антуан. Затем он внимательно поглядел на своего собеседника.

— Эх, вина бы сейчас… — мечтательно произнёс Буер.

— Где он? — спросил Антуан.

— Кто «он»? — моментально насторожился монах.

— Тот, с кем я бился.

— А с кем ты бился? — тут же перетрусив, спросил толстяк.

— С колдуном.

* * *

В комнате стоял гнетущий полумрак. На каменных стенах висели знамёна, исчерченные колдовскими знаками и литерами, на столе, вырезанном из лавра с оккультными знаками и звёздами, стояла чаша. Высокая фигура высилась над ним. Колдун. Он вновь творил своё богохульное