пруд». Как бухгалтер сказал бы: «Я пишу квартальный отчет». Не знаю что он имел в виду. Рукописи его я разумеется не читал. Только однажды, случайно, через плечо его, я увидел две строчки на новой странице:
«Если ты хочешь, чтобы через сто лет что-то в этом мире изменилось, начинай прямо сейчас. Божьи мельницы мелют медленно».
Тридцать часов я потратил и тридцать страниц настучал, чтобы только лишь повторить то, что уже тридцать раз разные люди говорили вам раньше.
СЦЕНА 12/4
Чародей
Я ничего не знаю о нем. Никто и ничего не знает о нем. У него словно нет прошлого. Он ниоткуда. И он никто. Восторженный циник Тенгиз считает его последним чародеем на нашей земле и он возомнил себя способным вернуть племя исчезнувших волшебников — людей, знающих свой главный талант, а потому бескомплексных, спокойных, уверенных, самодостаточных, добрых.
Он плодит их десятками ежегодно и никак не поймет, что жизнь идет следом как свинья за худым возом, и перемалывает их всех своими погаными челюстями: дробит, мельчит, ломает, корежит, покупает, убивает.
СЦЕНА 12/5
Пришельцы
Он не знает будущего, он его делает. Щелкает серебряными спицами, вяжет черно-белые шарфы судьбы. Не помню точно, кто, кажется, Мариша красиво говорила о горьком аггеле — исполнителе воли Бога на Земле. О раздавателе наказующих ударов и ласковых наград. Но мерзостей в мире много, а доброты мало. И вот все молнии давно уже растрачены, а наград полный шкаф: раздавать их некому и не за что. Не раздавать ли теперь их всем подряд?
А вот Матвей, этот певец рациональных фантасмагорий, считает его пришельцем, прогрессором сверхцивилизации. Получается довольно стройно. Они тщатся хоть что-то изменить в ходе нашей истории. Уже давно всем известно, что изменить ничего нельзя, однако отдельные безумцы все еще пытаются, не жалея ни себя ни других. И Татьяна Олеговна, жена его, — оттуда же, из них же. Когда заболела, отказалась вернуться. Шёл 1991 год, не до того было, вот и сожрала ее болезнь. А потом сошла сума — забыла, где находится, говорит на своем языке, перестала узнавать мужа.
СЦЕНА 12/6
Боги
Вообще пришельцы здорово поработали в XIX веке: решительно двинули вперед технологии, смягчая технический прогресс мощным развитием гуманитарии (Пушкин, Достоевский, Толстой, Диккенс, Дарвин, Фрейд и пр.). Но ничего не вышло — победила животная инерция толпы.
Изменить ход истории нельзя. Можно только попытаться изменить Человека. Но как? Что в нем поменять и на что? Сделать всех добрыми? Но доброта делает пассивным. Сделать умными? Но это возможно не с каждым, как не каждого получится натренировать бегуном-разрядником. Сделать терпимыми? Так нет же ясной грани между терпимостью и равнодушием. Терпимость есть равнодушие в девяти случаях из десяти. Не знаю. Греческие боги частенько вмешивались в личную жизнь смертных, но никогда не пытались повлиять на ход человеческой истории, на прогресс.
А теперь вот и людей стало слишком много и боги не успевают уследить за всеми. Я вообще не верю в Бога и в богов. Я не верю, что существует разумная сила, способная влиять по своему усмотрению на мою жизнь. Но я верю, что бывают на свете очень странные люди. Я просто знаю это.
СЦЕНА 12/7
Дочитав, он складывает распечатку поаккуратнее, поднимается и проходит в кабинет. Включает люстру. Включает настольную лампу. Кладёт распечатку на стол, но сам не садиться. Проходит к окну и некоторое время смотрит на заснеженную улицу и черный дом напротив.
«А на дворе белым-бело — это снегу намело. А за окном черным-черно — это ночь глядит в окно»
Возвращается к столу, опускается на полужесткое сиденье резного стула с прямой высокой спинкой, берёт шариковую ручку и сразу же начинает писать выводить, чертить, разрисовывать свои арабески — тут же, пониже даты, благо свободного места хватает.
СЦЕНА 12/8
Теперь стало значительно лучше. Но надо постараться, чтобы получился совсем гнусный, вонючий старикашка.
1. Иногда его схватывает позыв на низ (это называется императивным позывом), он все бросает и мчится в сортир.
2. Когда питается — весь подбородок замаслен.
3. Халат никогда у него не стирается, попахивает козлом.
4. Еще что-нибудь. Подумайте. Не забывайте, что Ваше умение «помнить все без исключения» должно быть им хорошо известно. Поэтому обратите внимание на Ваши неудачные выражения типа «если не ошибаюсь», «не помню точно, кто», которые в свете названного факта выглядят для внимательного читателя странновато и малоестественно.
Он пишет еще с абзаца:
«Не надо так много об обстоятельствах личной жизни. Это бесполезно»
Но тут же перечеркивает эти слова крест-накрест и приписывает:
«А впрочем пишите как хотите».
Сидит вертя ручку в пальцах, и вдруг тихонько запевает, отбивая ритм ребром ладони:
— Несите меня бережно, несите меня бережно, ведь я защитник родной страны. Благодарите! Благодарите! Благодарите!
— Где храбрец⁈ — кричит он, прерывая ритм и тут же снова подхватывая его:
— Его несут к печи, его несут к печи.
— Где трус? Бежит доносить, бежит доносить, бежит доносить!
Он обрывает себя и быстро приписывает в самом низу:
«Не надо имен. Я никакой знаток чекизма-кагэбизма, но я понимаю одно: они о нас знают ровно столько, сколько мы сами говорим о себе и пишем. А значит чем меньше мы говорим и пишем, тем меньше они о нас знают»
Потом он перечитывает все только что написанное и кладёт ручку.
— Я не трус, — произносит он убежденно, — Я просто предусмотрителен. А точнее, стараюсь быть таковым. Так что, «несите меня бережно!»
Сюжет 13. Роберт Валентинович Пачулин, секретарь Сэнсея
СЮЖЕТ 13/1
Четверг
Я, Роберт Валентинович Пачулин, по прозвищу «Винчестер», секретарь Сэнсея.
Сегодня мы выходим на работу особенно не в духе. Даже не побрились, что служит у нас признаком самого категорического неприятия реальной действительности. Сопим с раздражением. Массируем свое красно-коричневое пятно на затылке. Видимо, ко всему вдобавок, и затылок еще ломит вследствие атмосферных перепадов и нехватки кислорода в городе и области. На своего верного и единственного секретаря-референта мы смотрим мельком, неприязненно поджав губы. Киваем ему как бы в рассеянности и сразу же лезем в архив. При этом мы изволим напевать на мотив кукарачи какую-то ритмическую белиберду:
«Ни-ка-ку-ник-со-на, ни-ка-ку-ник-со-на»
Девять часов две минуты. Не дождавшись от начальства доброго слова, я сажусь за свой стол и вывожу на принтер расписание сегодняшнего утра. Сеанс