Детали не сообщаются, но стоит пометка: «С отцом и с сопровождающим». Понимай как захочется. Я понимаю так, что кроме папани (а не мамани, — и это уже само по себе явление скорее редкое), мальчишку будет сопровождать еще некто. Например, казначей с чемоданом зеленых. Что было бы весьма и весьма своевременно. У нас в казне осталось денег на один месяц (при наших-то потребностях), а в списке предстоящих клиентов числятся всего двое, причем одна из них — девочка, дохлый номер.

СЦЕНА 13/2

Клей «Момент»

В девять тридцать ровно звонят в дверь и иду открывать. Недоумевая. И тут же выясняется, что это какие-то двое мальчишек, шмыгая соплями просят клей «Момент». Шина у них спустила велосипедная. Я без всякой жалости посылаю их этажом выше (или ниже, по их собственному выбору) и возвращаюсь на рабочее место, где в ответ на вопрошающий взгляд докладываю обстановку.

Мы усмехаемся. Это особенно ненавидимая мною усмешка. Усмешка Подавляющего Превосходства. За такой усмешечкой обычно следует краткая, но исчерпывающая лекция на тему: поразительно, как нынешняя молодежь плохо разбирается в окружающей ее реальности (произнесено в манере зануды-Хирона, поучающего малолетку-Геракла). Эта ваша велосипедная история, замечательно характерная реплика дремучих представлений начала века. Даже ему (Хирону) известно, что нынешние сопляки используют клей «Момент» исключительно для того, чтобы его нюхать. Они его нюхают, паршивцы (сказано было мне). Ловят кайф. Что еще за велосипеды сами подумайте в разгар декабря? Какое сегодня число, кстати?

Я сообщаю ему, какое сегодня число, а заодно — день недели и московское время, после чего разговор наш естественным образом прекращается и каждый занимается своим делом. Он листает древние вырезки из газеты «За рубежом», а я думаю о двух мальчишках, которые (синие от холода и сопливые, отравленные и жаждущие новой отравы) обходят сейчас квартиру за квартирой и выпрашивают «Момент», чтобы потом в подвале каком-нибудь, провонявшем кошками и бомжами, словить свой дешевый кайф. Сладостный и тошнотворный, как сама наша вонючая жизнь (житуха).

СЮЖЕТ 13/3

В десять ноль четыре раздаётся звонок и Сэнсей ворчит:

— Еще бы минута, и я бы приказал гнать его в три шеи. Вовремя прийти не способны, новоросс.

Я отправляюсь открывать. В дверной глазок наблюдаю по ту сторону решетки три фигуры: одна очень большая, черная, вторая значительно поменьше — элегантно-серая, а третья совсем маленькая, черненькая с беленьким. Я открываю дверь и выхожу к решетке.

Главный у них конечно человек в сером костюме. Дьявольски элегантный, с матово-бледным «фарфоровым» лицом и совершенно змеиной улыбкой на блестящих устах. Когда он говорит, его губы слегка двигаются, открывая безупречно-белые зубы, но выражение лица остаётся без изменения, подчёркнуто доброжелательным. Так разговаривают театральные куклы и люди, перенесшие несколько тяжёлых пластических операций.

В правой руке у серого человека обнаруживается длинная черная остроконечная палочка, наподобие школьной указки. Но не указка, разумеется. Странная, такая, палочка, слишком уж остроконечная, на мой взгляд. Но человек опирается на неё при ходьбе, он заметно хромает на правую ногу.

Который в черной обтягивающей коже, огромный качок, рыжий, лысый, конопатый и круглоголовый, — «сопровождающий». На шее у него…

«Странгуляционная борозда⁈» — проносится в голове.

А собственно клиент, пацаненок: мальчик лет семи, а может быть, и десяти (я не специалист) — в строгом черном костюмчике, белая сорочка с галстучком, блестящие лакированные туфельки. Держится за папанину ручку и выглядит противоестественно. Как и всякий ребенок, одетый нарочито по-взрослому.

Без сомнения, это были «они», но я как человек педантичный и склонный все формализовать, решетку им не открываю, а только здороваюсь со всей доступной мне вежливостью:

— Добрый день. Чем могу служить?

— Здравствуйте, — отчетливо говорит пацан-джентльмен, а человек с застывшим лицом и змеиной улыбкой щеголяет безукоризненными искусственными зубами и произносит пароль:

— Аятолла приветствует Вас, милостивый государь мой! — и добавляет уже от себя, как бесплатный довесок к паролю, — Мир дому сему и всем его добрым обитателям!

Я отпираю им калитку в решетке, после чего рыже-конопатый брахицефал немедленно удаляется. Не произнеся ни единого слова, погружает себя в кабину лифта и так грохает, мудила, дверцей, что весь дом дрожит. На его шее виден неаккуратный келоидный красно-багровый послеоперационный рубец. Круговой!

— О, Боже! — говорю я не удержавшись, а серый элегантный папаня только руки разводит, всем видом своим изображая полнейшее сочувствие пополам с искреннейшим раскаянием.

— Автокатастрофа! С того света врачи вытащили, — извиняющимся тоном произносит он, — Три месяца в гипсе без движения.

Я препровождаю их в прихожую, где они не раздеваются, поскольку снимать им с себя нечего (естественно — прямиком сюда из лимузина, где всегда тепло, сухо и пахнет кедром). Здесь я их оставляю перед большим нашим зеркалом, огромным и мрачным, как дверь в чужое пространство, а сам заглядываю в кабинет и киваю Сэнсею. В том смысле, что все о’кей.

Сэнсей кивает в ответ и я их ввожу — пацан впереди, папаня следом, а Сэнсей уже дожидается, возвышаясь над своими компьютерами, кварцевыми полусферами и горами папок.

СЦЕНА 13/4

Алик

Надо признаться, в таком вот ракурсе и с таким видом Сэнсей не может не производить известного впечатления и он его, да, производит. На всех. Даже на меня. К этому зрелищу невозможно привыкнуть, как никогда я не привыкну к трагическому пожару заката или, скажем, к страшному свечению Млечного Пути в черную зимнюю ночь.

— Здравствуйте! — ясным голоском (как учили) провозглашает малоразмерный джентльмен, а родитель его издаёт что-то вроде «рад видеть…», но тут же прерывается свирепо-величественным жестом, как бы выметающим его из поля зрения. А я уже тут как тут — подхватываю серого под элегантный локоток, нежно, но с твердостью направляю в кресло, усаживаю, делаю глазами «тихо! помалкивайте, please!» и бесшумно проскальзываю на свое место, так, что джентльменистый малец остаётся посреди кабинета один.

Ему сразу же делается страшно и неудобно. Даже вихор на темечке встопорщивается. Он заводит за спину крепко сжатые кулачки и совсем не по-джентльменски почесывает их один о другой. Сэнсей осторожно садится и делает ладони домиком, как дяденька на плакате «Наш дом — Россия». Вдохновение приближается. Глаза у Сэнсея делаются ореховыми, а голос низким — теплым и мягким, словно драгоценный мех.

— Как Вас зовут, молодой человек?

— Алик.

— Оч-хор, Алик. Замечательно. Подходите, садитесь. Кресло мягкое, удобное… Вот так, превосходно, устраивайтесь, как Вам удобнее. Меня зовут Стэн Аркадьевич. Можно по-американски — просто Стэн. Сейчас