— Ну это опыт.

— У компьютера информации может быть и поболе, но что она, если нет программы? А какая программа работает в голове этого врача? Кто ее заложил туда? И откуда следует, что эта программа в голове? А может быть она в клетках всего тела сразу или в душе?

— Да, но без информации любая программа бессильна.

— А кто вам сказал, что я обхожусь без информации?

Мальчишка сидит передо мной. Я вижу его руки, пальцы, краску на щеках, шевелящиеся его уши. Я слышу его запах. Голос. Сами слова, которые он произносит, ответы его на мои вопросы, и как именно он на них отвечает. Да здесь столько информации, что любой компьютер спасует. А ведь я даже не знаю, что мне из этого нужно, а что нет! Программа решает без меня. Такая же программа как в маленьком горячем тельце синички, только гораздо более хитроумная. А впрочем, откуда нам знать? Может быть гораздо более примитивная и совсем тупая.

— То есть вы просто задаете вопросы?

— Да, я просто задаю вопросы. И НАБЛЮДАЮ ответы. В этих ответах есть все, что мне нужно. Только вопросов становится все меньше и меньше. И любой мальчишка… Строго говоря, любой человек вообще это ходячая могила таланта.

— И вы раскапываете эту могилу?

— Да. Но не раскапываю, а вскрываю.

— И вы уверены, что при этом делаете его будущее счастливым?

— Представления не имею. Я не делаю людей счастливыми и лучше. Я только ищу у них таланты и выбираю самый мощный. Тот, что доминирует.

— А если таланта нет?

— Не знаю что тогда. Но до сих пор такого не случалось. Может быть, мне не всегда удается найти ГЛАВНЫЙ талант, но какой-нибудь ОДИН талант я до сих пор находил всегда. Полная бесталанность — это видимо очень редкий талант!

Сюжет 12. Несите меня бережно

СЦЕНА 12/1

Косы

Так оно все и есть. Мальчишка сидит перед ним, более или менее вольготно развалясь в специальном ласковом кресле по одну сторону стола, а он, скрючившись на полумягком древнем стуле, по другую сторону стола лязгает ловкими спицами и задает вопросы. А иногда поет и требует, чтобы ему подпевали. Или читает стихи. Или их придумывает. Или вдруг принимается решать логические задачки. Масса вариантов, и никогда заранее не известно, какой именно он выберет. Он и сам этого, по-моему, не знает.

Любимое его занятие во время этой работы — вязать длинные шерстяные косы, абсолютно ни к чему не применимые. Три клубка. Черная, белая и серая шерсть. Он ведет свой — опрос? Урок? диалог? — щелкает спицами не глядя, коса растет, ползет у него из-под пальцев. Потом он ее либо распустит, либо торжественно пронесет через всю квартиру и повесит в чулан, где таких уже десятки.

СЦЕНА 12/2

Распечатка

Дочитав распечатку в ФСБ до этого места, он откладывает ее в сторону. Поверх слоя книг, рукописей, газет, мятых писем, коробочек из-под снотворного и таких же распечаток на дорогой голубоватой бумаге.

Поднимается и садится, спустив босые ноги на пол. Необходимо сходить. В квартире стоит привычная глухая тишина. Но через несколько секунд он слышит сухое тоненькое потрескивание торшерной лампочки, готовящейся перегореть. Потом на фоне тишины и этого потрескивания появляется некий новый звук. Он не сразу догадывается, что это в ванной плохо закручен кран и течет вода в рукомойник. А потом снаружи проезжает грузовик, ухает железом по колдобинам, и тишина исчезает в чулане. Он суёт ноги в шлепанцы и прошаркивает по коридору в туалет.

Потом он заходит в ванную и долго там мылит руки, разглядывая свое лицо в зеркале над рукомойником. Что-то с этим лицом не в порядке, не так, как всегда. И он вдруг обнаруживает, что бровей у него совсем не осталось. Он поспешно сдвигает очки на нос: бровей почти нет. То есть они и раньше у него были, прямо скажем, не как у Брежнева. И даже не как у Никсона, но теперь вместо правой торчат три одинокие дикорастущие волосины, а от левой остался вообще только какой-то жалкий серый пушок.

— Да, — говорит он громко, — Не как у Никсона.

Ритм ему нравится и вытирая руки полотенцем, он поёт на мотив кукарачи:

«Не как у Ник-сона, не как у Ник-сона.»

Полотенце несвежее. Под шлепанцем крякает и хрустит вылетевшая из своего гнезда кафельная плитка. Он наклоняется вставить ее на место и видит в углу под батареей Старуху. Черепаха мирно дрыхнет, подобрав лапы и толстый свой короткий черный хвост. Тут же валяются и ее какашки.

— Черт знает в каком состоянии дом! — говорит он громко.

Тишина вдруг перестаёт нравиться ему. Ватная, но зато — приватная. Личная. Персональная. Это одиночество — вот что это такое. Он чувствует озноб и торопливо натягивает старый вязаный халат, запахивает полы и туго перепоясывается шелковым шнуром.

Халат попахивает. Полотенца несвежие. Кафель повываливался. Ванна рыжая. Унитаз серый. Не как у Никсона. Он возвращается в спальню, садится на постель и берёт в руки распечатку. Там остаётся не прочитано еще страниц десять и он проглядывает две последние.

СЦЕНА 12/3

Пишу будущее

Рукопись его мельчайшие буквы-бисеринки. Ровная как по линеечке скрупулезная вязь, арабески. Вовсе это не похоже на текст. И в голову никому не могло бы прийти читать такое. Рассматривать, да — в лупу, задерживая дыхание. Как рассматривают древний орнамент, как филателист изучает любимую марку. Но уж никак не читать.

Однажды я осмеливаюсь спросить его:

«Что Вы пишете, Сэнсей? Мемуары?».

И происходит странный монолог. Сначала он несколько раз повторяет:

«Мемуары. Хм, мемуары. Мемуары?» — он словно дегустирует это слово. А потом произносит со странным и неожиданным пренебрежением:

«Но ведь мемуары — это же нечто прошлое. Это уже состоявшееся. Я же Вам не историк какой-нибудь. Какое мне дело до прошлого. Я пишу будущее!»

Он так и сказал: «пишу будущее». Простенько. Со всею откровенностью. И ничуть не красуясь.

Как художник сказал бы: «Я пишу