«Вот, это, вот — я, посмотри».

Это происходит на кухне. Потрошеная курица лежит на кухонном столе — белая, голая, с пупырчатыми ляжками и бесстыдным черным отверстием между ними…

«Потрошеная курица, — говорит она с ужасом и повторяет: — Кура потрошеная»

Именно с той поры она и начинает пить. Бесконечные карточные пасьянсы за кухонным столом. Ликеры. Наливки. А потом и обыкновенная водочка. По бутылке в день, а потом и по две. Приемник на подоконнике, на голове скоба наушников, по клеенке — россыпь карт, полупустая бутылка и стакан тут же — обыкновеннейший наш вечерний натюрморт. Я думал она слушает музыку, но однажды, когда она засыпает, уткнувшись лицом в клеенку, я осторожно снимаю с неё наушники и слушаю. Чистый детский голосок выводит:

Ave Maria Gratia plena,

Maria Gratia plena,

Maria Gratia plena

Ave, ave dominus

Dominus tecum

Benedicta tu in mulieribus

Et benedictus

Et benedictus fructus ventris

Ventris tui Jesus

И детский печальный хор подхватывает:

Ave Maria

Ave Maria Mater dei

Ora pro nobis pecatoribus

Ora, ora pro nobis

Ora ora pro nobis pecatoribus

А потом тишина, космическое молчание и снова: — «Аве Мария грацъя плейна»

Я зову Сэнсея и он с трудом тащит ее волоком до постели. Она уже худая, но большая и все еще тяжелая тогда. Это теперь она съеживается словно мертвый воздушный шарик.

СЦЕНА 10/7

Квартира

Квартира у него гигантская, старинная, с крепко выдержанными запахами прошлого. Потолки — четыре метра с хвостиком, лепнина (морские боги, водоросли, наяды, нереиды), проводка наружная, на старинных фарфоровых роликах, могучие люстры в гостиной и в кабинете, а спальни (их две) обшиты дорогим деревом, и окна — разноцветные витражи, изображающие желтое солнце над коричневым горизонтом.

Есть еще дальняя комната. Маленькая комнатушка без окон, чулан, заставленный стеллажами. Там стоит компьютер, всегда включенный (всегда работающий в программе CROSSYST — представления не имею, что это за программа), и сквозняки жутковато раскачивают развешанные поверх стеллажей бесчисленные шерстяные вязаные хвосты, длинные, узкие, в пять рядов петель, серо-черные, словно вшивые косы кочевника. Здесь всегда полутемно, страшно, как на капище, и душно пахнет пылью и паутиной.

СЦЕНА 10/8

Друзья

Есть ли у него друзья? Интересный вопрос. Я и сам хотел бы понять, есть ли у него друзья. Друзья — это люди, которых ты любишь «за все» без исключения. Как самого себя, ибо только с самим собой ты всегда можешь о чем угодно договориться, яростно отхлестать по щекам, а потом простить, плача от нежности. Так вот таких у него нет!

У него есть мы, драбанты, но мы не друзья ему. Мы ему дети, но любимые. Но не на равных. Но без которых нет смысла существования. Но ступенькой пониже. Словно вымученная, выстраданная книга — для писателя, статуэтка — для скульптора, бриллиант — для мастера. Можно радостно и нежно любить драгоценный камень, извлеченный тобою из грубого нечистого алмаза, но нельзя с этим камнем дружить.

К нему время от времени приходят. Как правило это старые люди. Старики, очень редко — старухи. Иногда это бывают довольно странные визиты. Но самое странное, что никто и никогда (за редчайшими исключениями) не приходил к нему дважды. Хотя почти каждый раз видно, что это старинные знакомцы, «вась-вась», «ба, какие люди!», «сколько лет, сколько зим!».

Чаще прочих бывает у нас Академик. Человек-гора. Куинбус Флестрин. Огромный, пузатый, ручищи, плечищи, ножищи, щеки как два пирога. Он его так и называет, Академик. И еще, Лауреат. Он и в самом деле академик (физико-химик, нефтяник), очень известный в своих кругах и лауреат самых немыслимых премий. В прошлом году, например, получил весьма престижную премию саудовского короля — немыслимую кучу баксов (за вычетом налоговых сумм, разумеется).

Но с сенсеем они говорят отнюдь не о физике с химией и даже не о нефти, а о почтовых марках и о деньгах. Сэнсей жалуется, что денег ему постоянно не хватает и что предложили ему давеча «Четвертый Номер», а он вынужден был отказаться, нищета проклятая. На что Академик отвечает ему что-нибудь о том, что не в деньгах, мол, счастье, и в свою очередь жалуется, как он давеча купил несколько хороших марок у одного старого маразматика, а тот возьми и передумай. И теперь вот требует «все назад» и грозит милицией, общественностью и даже якобы на все готовыми «братками». Разговоры о деньгах мне понятны и даже интересны. Деньги — это всегда интересно. Но когда речь у них заводится о марках…

Тенгиз утверждает, что они оба большие знатоки. Возможно. Во всяком случае я в их разговорах о марках не понимаю абсолютно ничего.

— Это безводные?

— Нет, с водой.

— Горизонталки?

— Три горизонталки, а на вырезке вертикалка.

— Угу. Хорошая калоша. Тройка. Это Кронштадт, кажется? Жалко, что смазана.

— Уж какая есть. Не я ставил.

— А крупнозубых у него нет?

— Есть единичка, чистая, в квартблоке.

— А пятерки нет?

— Гашеная. Штрайф из трех.

И так далее.

У вас в ФСБ есть же шифровальщики? А-ха-ха!

Сюжет 11. Как мы ищем таланты

СЦЕНА 11/1

Ангел Смерти

Есть один очень странный посетитель. Однажды он вообще заявился без звонка. Не молодой, не старый, провонявший никотином. По последней моде плохо выбритый. Маленький, страшный и какой-то весь неестественный, как Божий грех. Я не хотел пускать его, но он только глянул на меня глазами Дракулы и представился наждачным голосом, неприятно картавя, что он агент социального страхования и обязан срочно побеседовать с достопочтенным господином Агрэ, имея ввиду Стэна Аркадьевича насущную нужду.

Не Дракулу он мне напомнил, а старика Пью, слепого убийцу из Стивенсона. Мне стало страшно. До омерзения, до потери личности, и я его пропустил. Оказалось что они знакомы и давно. Битый час толковали о чем-то неудобопонятном, какие-то дурацкие анкеты обсуждали, заполняли вместе, грызлись по поводу ответов на совершенно идиотские вопросы:

«Прожил большую часть жизни в крупном городе. Да-нет»

«Регулярный уход за зубами. Да-нет»

«Физические упражнения: нерегулярные; регулярные, умеренные; регулярные, активные»

Я почти не слышал их. Я только пялился на страхагента, как загипнотизированный. Смотреть на него без содрогания было трудно, не смотреть — невозможно. И я смотрел ничего почти не слыша и не понимая. Но потом стали