— Спорим, в следующий раз Гелена уже придет вместе с ними? — вдруг произнесла водяница, наблюдая за купающимися.

— Это ты к чему?

— К тому, что жизнь лесной или водяной ведьмы, какую она себе наметила, неизбежно связана с молодыми и жадными до плоти демонами-хранителями. Через страсть они делятся природной силой, необходимой для будущих таинств, — в тебе она заложена от рождения, а ей потребуется подпитка. Конечно, она не научится превращаться в зверя, вызывать огонь или ходить босиком по снегу, но ее силы несравненно возрастут. Затворнице и мужененавистнице в таком мире долго не продержаться. Чем раньше Гелена это поймет и примет, тем лучше, благо у нас парни честные и вреда не причинят.

Илья откинулся назад, посмотрел в небо, на котором прорезался белый след самолета, и промолвил:

— Ну, сначала надо убрать Латифа: мы знаем, как он поступает с теми, кто посягнет на его игрушку, и подставлять ребят я не намерен. А вот о нашей жизни, по-моему, настала пора поговорить, Накки! Правда, мне нечего тебе преподнести, но я обещаю это исправить, как только оденусь и доберусь до цивилизации.

— И что ты хочешь сказать?

— Останься со мной, — серьезно произнес Илья и сжал ее руку. — Я не способен наделить себя таким долголетием, как у вас, но мы можем пожить счастливо какое-то время! Если это невозможно сделать по нашим законам — давай поженимся по вашим. Что скажешь?

— Что ты все-таки безумен, — покачала головой Накки, грустно улыбнувшись. — Неужели не мог найти более подходящего места для такого разговора?

— А что лучше подойдет для водяной девы и Водяного Змея? — возразил Илья. — У нас с тобой одна стихия, и даже после смерти часть моей души останется в ней — я смогу приходить к тебе с дождем, с туманом, с изморозью на окне. И буду ждать, когда ты придешь ко мне уже навсегда. Да, не будет ни прошлого, ни будущего, ни мыслей, ни желаний, но мы все-таки сможем держаться рядом.

— Тебе долго придется ждать, — сказала она шепотом.

— Ничего, ты же знаешь, что я нетороплив, — ответил финн, привлекая ее к себе. — Это можно понять как согласие?

Накки прикрыла глаза и прижалась к нему щекой, по которой стекали горячие ручейки. Слезы или вода из источника — об этом Илья решил спросить когда-нибудь потом.

Латиф медленно шел по неразводному мосту из грубых металлоконструкций над высохшим каналом, словно боясь, что тот рассыплется прямо под его ногами. Этого моста не было ни на одной карте Петербурга, и лишь немногие знали о его существовании, о канале и пустыре, оставшемся за спиной демона. Впереди пламенел закат, каких не бывает зимой, и Латиф счел это недобрым знаком. В отличие от большинства горожан, он не радовался исчезновению тумана, а послание, полученное утром, стало последней каплей.

Наконец он достиг строения, похожего на готический собор, — оно казалось вырубленным из серо-черного камня, в котором искусный зодчий вырезал узкие башни, высокие овальные окна и частоколы зубцов вдоль фасада. В окнах пылали и переливались витражи — алые, ядовито-желтые, багровые, льдисто-синие. Но за тяжелой дверью поджидали отнюдь не переливы органа и не ряды скамей с умиротворенными прихожанами.

Перед Латифом простирался огромный зал, залитый мертвенным неоновым светом, с грубыми черными стенами, каменным полом и высоким потолком, под которым тянулись вентиляционные трубы. Никаких украшений, кроме несуразных скульптур в виде геометрических фигур и силуэтов, искривленных в самых противоестественных позах, черно-белых инсталляций и панно из хаотичных брызгов краски.

Впереди высилась сцена, на которой в жуткой какофонии надрывались не то певцы, не то плакальщики. Вокруг толпились зрители, все одетые в черное, и бледные равнодушные лица пугающе выделялись на этом фоне. Только их глаза блестели от лихорадочного возбуждения, зрачки расширились, а нутро впитывало тягучие флюиды отравляющего гипноза.

Другие люди, обнаженные, томились в каменных нишах за плотными решетками, усеянными шипами. Те на волосок не доставали до беззащитной плоти, и узникам приходилось съеживаться, чтобы не попасть на острие. И все же то и дело раздавались жалобные крики, а воздухе висел терпкий металлический запах крови. Раны вскоре зарастали и сменялись новыми, чтобы агония несчастных длилась дольше, выбрасывая все больше чувственных потоков в воздух жуткой обители.

Навстречу демону выскочил щуплый и вертлявый человечек, тоже весь в черном и в маске на пол-лица, вроде тех, которые весь город носил пару лет назад в эпидемию. Он суетливо поклонился и проводил Латифа по длинному коридору. За неприметной дверью скрывался большой кабинет без окон, украшенный множеством плакатов и афиш разных эпох — паноптикумы девятнадцатого века, декадентские спектакли «переломного времени», мрачные гримасы тяжелого рока, специфические фильмы, замешанные на густом экстракте насилия и секса.

За письменным столом восседал демон в широкой черной рубахе, застегнутой у воротника золотой фибулой. Длинные вьющиеся волосы в холодном свете ламп отливали синевой, на лбу виднелся ярко-алый знак из какого-то металла. Глаза он скрывал за темными очками. На подлокотнике его кресла пристроилась невысокая, гибкая как кошка девица с длинной черной косой и алмазной диадемой на лбу, закутанная в широкую шаль. Она лукаво и вызывающе разглядывала Латифа раскосыми темными глазами.

— Я пришел, повелитель, — с усилием выдавил из себя Латиф: хозяин кабинета не беспокоил его много десятилетий и явно позвал не из добрых побуждений.

— Мерхаба[1], Абдуллатиф, — произнес демон, насмешливо растянув имя: в нижнем мире только ленивый не колол ифриту глаза его религиозным значением. — Садись, в ногах правды нет, к тому же они тебе еще понадобятся.

Латиф отодвинул стул, почувствовав, как его продрал озноб. Сидящий перед ним старый демон был бессмертным главой ифритов и шайтанов, обязанным приглядывать за ними в людском мире, и приходился родней темным архонтам, которым принадлежала изнанка мироздания. Люди на родине Латифа называли его Иблис. Изредка он устраивал такие сборища на грани миров, где подчиненные могли покормиться энергией безумных язычников и пленников, подвергающихся самым изощренным пыткам. Но за кулисами решались и неприятные вопросы, в том числе выговоры и наказания. Латифа это всегда обходило стороной, но теперь и он получил черную метку, и выдержка, закаленная за пять прожитых веков, начинала его подводить.