Перед ним вспыхнули сотни глаз, рядом с собственным сердцем забились сотни сердец.

Распахнулся тот миг, когда он, чужак, прижал к завязи открытую рану, рану с яркой, солнечной кровью.

И миг договора, когда прозвучал его голос – не голос, грохот грозы, что принесёт плоды тяжелей и слаще, даст силу ветвям и корням, голос, который нужно переплести с собственными голосами, забрать, присвоить, желаем тебя, иди к нам.

Миг, когда девочка старшей крови, золотая лоза, оплела его, напоила сладким ядом своей любви.

Миг, когда он стоял в зале не-жизни, в рубиновом свете, среди застывших в беспамятстве лиц. Анкарат видел себя глазами умирающего человека – и глазами города. Жёсткие волосы, как взъерошенная чёрная шерсть, резкие черты, свет глаз – дикий и яростный, яркая кровь, нет, проклятая, дурная, нужен нам, нет, всё разрушит, здесь кончается мир, отпустите меня, я ваш хозяин. Но голос сорванного плода городу неинтересен, город не слушает жертв. Слушает только тех, кто эти жертвы приносит.

Миг, когда ворота открылись и по улицам хлынул чёрный Рассвет. И сладкая вода стала огнём, земля – прокалённым камнем, всё плавилось и остывало, твердело, каменели жилы деревьев, волокна дворца, больно, больно, чужое! Как выжить, как найти форму, что смягчит эту боль перемен?

Во рту пересохло, гроздья силы, корни, ветви, лица Гриза и Килча – всё пульсировало, плыло. Во рту пересохло, Анкарат перешагнул ритуальную вязь, сел возле чёрной воды, плеснул в лицо. Легче не стало, холод ошпарил как жидкий металл. Обманул, обманул, отдал, лжец.

– Прости, – прохрипел Анкарат, – но я же с тобой.

Уйдёшь. Лжец.

Что-то сверкнуло на грани видимого – Килч выхватил из воздуха нить, оборвал.

Наваждение отступило.

– Об этом я и говорил, – сказал Килч так назидательно, что Анкарат глухо зарычал. – Город тебя поглощает, пьёт твою душу, заменяет своей. Представь, что случится, если подобных сил станет больше?

Вода снова стала холодной и сладкой, голос города отдалялся с каждым глотком. Боль уходила.

Никак не напиться.

И никак не прогнать мысль: боль заслужена. Пусть остаётся.

Ушли от Килча, когда потемнело небо в купольных окнах. Возвращались по белым тропинкам сада – те жемчужно светились, а вокруг гигантскими светляками рассыпались круглые сферы, полные мерцающими переливами. Синий, янтарный, лиловый – как ночное цветение. Жалящая злость земли давно схлынула, влажный воздух волнами нёс запах пыльцы, фруктов, надломленных трав и моря. Издалека, словно сквозь воду, шумел дворец. Отсветами по сердцу бежало эхо какой-то потасовки звена, звон оружия и кубков, смех. Высоко в башне горело тёплой звездой окно Амии. Чужой город показался вдруг таким близким. Спокойным.

– Здесь хорошо.

Гриз не откликнулся, и Анкарат обернулся.

Друг двигался сломанно, так, словно магические нити, сейчас невидимые, дёргали сустав за суставом, перетряхивали кости. Шаг. Ещё. Анкарат метнулся к нему, поймал, не дал рухнуть в белую пыль. Жемчужный свет и тени деревьев делали бледность Гриза совсем мертвенной, зеленоватой, подводной.

– Ничего, – прохрипел Гриз, – просто устал… пройдёт…

Анкарат стиснул зубы, обругал себя. Идиот! Так старался следить, чтобы этого не случилось!

– Ничего, – повторял Гриз, – только… отдохнуть…

– Заткнись и держись за меня.

Комнаты лекарей спрятались в глубине просторной террасы, укрытой навесом из дикого винограда. Его плети постепенно плотнели, светлели, врастали в стены. Всюду витал лекарственный запах, травянистый и едкий, свет множества колб, банок, чаш с измельчёнными, стёртыми в пыль, разведёнными в масле зёрнами силы. Лати принесла их в серебряной плошке, вручила Гризу и велела есть – медленно, по одной, пока в голове не прояснится. Гриз был почти без сознания, слушался механически.

Потом Лати отсыпала небольшую горсть и дала Анкарату:

– Ты тоже.

– Со мной всё нормально.

– Бери. Быстро. Ты тоже бледный.

Усадила их за длинный стол, на котором громоздились книги, белели листы с отдельными записями, лежали пучки трав и россыпи зёрен – всё в строгом порядке. Лати заглянула Гризу в глаза, оттянув одно, потом другое веко, приказала проследить за соединёнными пальцами.

Закатала ему рукав, протёрла мерцающим маслом воспалившуюся печать.

Потом серьёзно кивнула, предупредила:

– Нужно немного подождать.

Среди резных виноградных теней, в отблесках живительной силы города Лати казалась какой-то другой. Волосы больше не торчали сухой травой, лежали мягкими волнами. Надо лбом, чтобы пряди не лезли в глаза, Лати повязала прозрачный платок, отчего казалась старше и строже. Анкарат задумчиво разгрыз зерно – искристый вкус засахарившегося мёда обжёг, осветил мир.

– Всё хорошо у тебя?

Лати кивнула. Зацепила коротким взглядом, опустилась на скамью рядом, принялась что-то записывать в длинный свиток – быстро-быстро, летящей тонкой строкой. Её близкое тепло и тепло живительных зёрен как будто соединялись, погружали в покой.

И вдруг бросила грифель, развернулась к нему, спросила:

– А у тебя, Анкарат?

Строгий голос дрогнул, его имя она произнесла совсем как прежде – перекатывая по-кошачьи.

– Что у меня?

– У тебя всё хорошо? Ты этого хочешь?

– Чего?

Она закатила глаза, вздохнула:

– Того, что сказал Правитель. Стать остриём наступления и… всё остальное. Я знаю, ты должен хотеть того, что он скажет, и все вы… но… не знаю, как объяснить. Ты хочешь этого очень сильно? Ты счастлив?

Анкарат не успел ответить, она вскочила, потянула его за рукав – в сторону от Гриза, прочь с террасы, в сад, на воздух. А там заговорила ещё запальчивей и быстрей:

– Знала, что это опасно, хотела помочь и хочу, я за этим пришла в гарнизон. Но потом, когда вы с Гризом спустились к стенам города, и ты стоял там среди нитей и знаков, и по лицу у тебя текла кровь, а эти ребята, с которыми теперь служишь, – они бы убили тебя, разве не понимаешь? Так кричали на празднике: «Анкарат, Анкарат!» – но они бы убили тебя, я видела. Это такой чудесный город, каждый вдох лечит, и здесь столько сердец, я не думала, что где-то может быть так хорошо. Зачем изменять его? Зачем менять другие земли? Прости, прости, прости… я просто хотела знать: это то, что ты хочешь? Именно так?

В светлых глазах вскипали слёзы. Больше Лати не казалась изменившейся, взрослой – это вновь была девочка, что плакала когда-то в лечебном покое гарнизона из-за того, что верила, будто подвела его. Анкарат не понимал её слёз. Как и тогда, она была ни в чём не виновата.