Элементом Гиртарэма было время, и рядом с ним оно и правда то спешило, бежало быстрей, то стыло и замедлялось. Каждая тренировка благодаря этой его способности вмещала как будто целые дюжины – раз за разом Анкарат удивлялся, увидев, что небесное солнце прошло только полнеба. И до, и после тренировок Гиртарэм болтал – о городских садах, библиотеках, театрах – это слово Анкарат впервые от него и услышал, так и не понял, зачем тратить время на подобную ерунду. Другие не понимали тоже, но Гиртарэма все любили за лёгкий нрав и весёлую свирепость в бою. Анкарату, правда, не нравились постоянные расспросы об Амии: как же сильно она тебя обожает, отчаянная, привезла такой дорогой подарок, представила брату, что думаешь делать, что у вас уже было, рассказывай, какая она, – и никаких «отстань» и «заткнись» не хватало, чтоб Гиртарэм умолк, а бить его было бы как-то неправильно.

Имя Гарджи Анкарат теперь выучил. Именно он сопровождал их к ритуальному залу, просил звать огонь, а говорил до сих пор так же, как и тогда: резко, едко, с вечным сомнением в голосе. «Сколько ни вижу, до сих пор не могу поверить», смотрел с подозрением – злым, почти уничижительным. Но на тренировках всё это исчезало, и Анкарат верил – так же исчезнет в сражении, значит, сомнения не важны. Как и он сам, Гарджи был чужаком. Его семья стала частью Дома недавно, это с его сестрой Карантера пытался то ли встречаться, то ли расстаться. Гарджи сильно на это сердился, и поддевать Анкарата так же, как пытался когда-то Шейза, мешали только постоянные ссоры с Карантерой. Килч объяснил: кровь семьи Гарджи считается слабой, положение – шатким. А ведь он – одна из опор. Анкарат хмыкал: тяжело, наверное, шаткой опоре, вот он и злится, а Килч предупреждал: осторожнее с ним.

Второй опорой был Башарэд, парень с густым гулким голосом, плечистый, огромный, подобный квадратной колонне. Он владел тяжёлой секирой с лезвием ярким, как полукружье солнца. Движения Башарэда текли плавно и неотвратимо, удары накатывали лавиной – первый человек, защиту которого у Анкарата не получалось пробить лобовой атакой, не получалось и измотать. Башарэд смеялся – словно грохотали по Дому круглые валуны: всегда бьёшься одинаково, мы не слуги той девочки из Сада, не Стражники с окраин, так не пойдёт, придумай другое. Другое придумать не получалось – ни обойти, ни приблизиться, лезвие солнца ловило любой выпад. Но в этих сражениях Анкарат понял: силу, что тянет его вперёд, обрушивается шквалом ударов, тащит сквозь схватку, разгоняя кровь, затмевая мир, – её можно взнуздать и направить, сделать точнее, страшнее. Правда, против Башарэда это всё равно не помогало.

А ещё Башарэд был единственным, у кого при упоминании квартала не темнел взгляд, не падал голос. Он не считал оживлённую землю проклятой. Узнав, что случилось с Китемом, помрачнел, а на следующий день принёс мех с вином – густым и крепким, перемешанным с какой-то волшебной специей. Попробуй, сказал он, станет полегче. Легче не стало, но Анкарат был благодарен.

Отнёс вино друзьям – они жили на этом же направлении, но ниже на пару Ступеней, в длинных смежных комнатах, похожих на лабиринт. Анкарат приходил сюда после тренировок, всё ждал, очнётся ли Шид, заживут ли ожоги Имры, – но ничего не менялось. Шид ходил и ел, мог даже держать в руках меч, но не говорил, смотрел перед собой бессмысленно. Имра пытался шутить, как прежде, но только кривился новой, обгоревшей улыбкой. Курд быстро учился, снова и снова благодарил – но смотрел иначе: затравленно, как на чужого.

Нет.

Так же, как смотрели люди квартала. Как на стихию, неотвратимое бедствие.

Вино они выпили молча. Шид долго смотрел в свою чашку, сделал глоток. Зажмурился, дрогнули губы. А потом взгляд его ожил.

Шид уставился на Анкарата – жгуче, зло, узнавая и нет.

Ну давай. Ты ненавидишь меня. Ударь, я заслужил.

Но взгляд Шида погас, чашка стукнула об пол. Горе и Испытание что-то выжгли в нём. Килч обещал: «Время поможет, Дом принял его, вылечит и спасёт». Но время шло, а перемены не приходили.

Время Тьмы сыпалось чёрным песком. Когда-то в квартале, в убежище Ским, они гадали: сколько ещё тёмных дней впереди? Когда воздух станет хоть чуть прозрачней? Китем всегда осторожничал, называл дни с запасом, Шид спешил, хотел приблизить Рассвет. Имра выдумывал страшные сказки: Тьма весь оборот спит в каньонных пещерах, выбирается после Жатвы, голодная, однажды возвращаться не пожелает, накроет и обглодает квартал. А может, то будет не Тьма? Раз земля называется проклятой, где-то в ней дремлет Проклятье – и однажды проснётся. Ским пугалась, и Анкарат обрывал Имру: хватит бредней, не так вокруг и темно, это только слово для времени года. Хотя, по правде, темно всё-таки было, словно низкие облака смешались с угольной пылью. В те дни особенно сильно хотелось открыться, показать им огонь, осветить убежище. Но Анкарат ведь поклялся – и потому лишь незаметно подпитывал пламя в глиняных плошках, не позволял исчезнуть под ветром.

Вот бы вернуть свет того пламени. Хотя бы искру.

Но ничего возвратить нельзя.

Анкарат сделал выбор, и он за него ответит.

Две дюжины после Испытания

Из квартала он отправился в гарнизон, оттуда – в лавку Лати. В гарнизоне все снова видели только доспех, силу солнца, а вот Лати сразу его узнала. В аптекарском платье из зелёного сукна, с волосами, убранными под повязку, она вся поблёкла, казалась заплаканной и усталой. Её лавка была беднее и проще, чем мастерская Килча в квартале, а её семью гул брони выдавил из комнаты прочь.

Но Лати ему улыбнулась – легко и ясно:

– Это ты! – И знакомо перекатила слоги: – Анкарат. Я знаю, всё получилось.

– Да. Не мог прийти раньше. Ариш тебе ничего не сделал?

Она вскинула брови – волнуешься обо мне? – дёрнула плечом:

– Только прогнал. Ничего больше. – Голос дрогнул, метнулся в сторону взгляд, но лишь на долю мгновенья. Лати встряхнулась, взглянула твёрдо: не спрашивай, больше не важно. – Не переживай. А ты теперь…

Запнулась, застучала пальцами о прилавок, книги-щита не было рядом.

– Я теперь человек Вершины.

Лати подняла на него глаза, сжала сухие губы. Анкарат знал, чего