Анкарат швырнул им навстречу солнце.

Выхватил меч – и провалился в битву.

Битва была упоением.

Битва смыла и заслонила смерть Цирда, сомнения, боль.

Только сражаться, сражаться, пока хватит сил!

Кровь горела, и этот огонь рвался с ладоней, клинок полыхал, и бездонная пропасть каньонов колыхалась, гремела. Чьи-то удары жалили – и стлевали, развеивались в дым. Кто-то кричал на него, рычал – но Анкарат не видел людей, он захлёбывался сражением, сражение алой рекой потянуло прочь от перехода, дальше, глубже. Очнулся возле подъёмника на ржавых цепях, мир пульсировал, боль перекатывалась, вспыхивала, пьянила.

– Стой! – крикнул ему воин Старшего Дома – силуэт на узкой тропе, бронзовый и размытый. – Мы пришли говорить с тобой! Остановись!

Анкарат дёрнул рычаг подъёмника и с ним рухнул вниз, к сияющей силе.

Она кипела, взрывалась золотом искр, шумела и так же звала: всё для тебя здесь, приди ко мне, жду, шагни. Клекотали, бились о стены выкрики наверху. Приближались.

Анкарат посмотрел вниз, в горящую глубину, как в солнце, самую его суть. Мир отдалился. Здесь, на краю утёса, было спокойно. Только шум силы, только стук сердца и грохот крови, ещё от сражения не остывшей.

«Пусть так», – услышал вдруг Анкарат.

Веришь?

Обагрённый клинок сиял.

Пусть так.

Верю.

Анкарат полоснул по ладони – глубоко, яростно. С кровью хлынул с ладони огонь, тот, что всегда приходилось глушить и прятать, теперь полыхал ярко, свободно, и эта свобода была – счастье. Огонь, кровь и воля слились с открытой жилой земли.

Мир задрожал, взрычал утробно и страшно – и стал солнцем.

Очнулся под небом квартала – неузнаваемым, опалённым. Солнце взрезало землю, выпило чары и разметало их, старое, новое колдовство – всё горело. Сквозь огонь прорвался голос Ским. Заплаканная, она колотила по груди, по плечам, и Анкарат вдруг понял, что видит, что за пламя кусает небо: то был её сад, шторм пламени над её домом. Но земля, земля дышала свободно, жила, Анкарат хотел объяснить, но ясность – или беспамятство? – таяла.

Что там, дома?

– Всё будет хорошо, – сказал он Ским, не позволяя себе сомневаться, сорвался с места, помчался сквозь золотой строй домов – новых, неузнаваемых, – сквозь живой, ликующий голос земли.

Мама ждала на пороге.

Нет, за порогом! Она ступила на землю квартала, ожившую, обновлённую.

В руках – чаша огня, другая валялась поодаль. Потом, много позже, Анкарат узнал: священный огонь Старшего Дома пролился навстречу силе каньонов, оживил землю, так всё и случилось.

Свет маминых глаз был чудесный, счастливый. Она поманила его, удерживая чашу одной рукой, обхватила за плечи, когда Анкарат подбежал, обнял. Я дома – ликование, счастье, покой взметнулись и затопили душу. Сюда я стремился. Всё хорошо.

Мама заговорила – отчаянно, лихорадочно, радостно:

– Смотри, смотри, я сохранила его для тебя! Я говорила, другая, особенная судьба, ты увидишь! Ты видишь?

И тут Анкарат понял: она говорит не с ним. Не ему счастлива, свет её глаз – не для него.

Отстранился.

Увидел.

Всадник на бронзовой лошади в пылающем, золотом доспехе остановился.

Взмахнул рукой – и забрал огонь. Мир погас, сделался почти прежним. Жил только огонь в ритуальной чаше, в земле и в глазах мамы – неутихающий, яростный свет.

– Да, Рамилат, – сказал всадник голосом солнца, – я вижу. Ты оказалась права.

Кивнул Анкарату, подозвал тяжёлым, медленным жестом. Анкарат не знал, отвечать ли, но мама толкнула вперёд, Анкарат шагнул ближе и увидел его лицо.

Самоцвет-сердце

I

На такой высоте небо казалось ближе подземного солнца. Стоило выйти из холодной каменной тесноты – свет ударил в глаза, голова закружилась. Но Анкарат решил: не сбавлять шаг, голову не опускать, не упускать ничего. Выбеленная земля, люди столпились у самого её края, у самого неба – так высоко, что города даже не слышно, ни шума улиц, ни движения огненных жил. Место молчания и правосудия.

Тень Правителя, длинная и неподвижная, тянулась навстречу. Тень воплощения воли земли, её сердца. Сам он стоял, опершись на меч – широкий, в половину роста – ритуальный или для битв? По лезвию скользили блики, отражения толпы и неба, если подойти совсем близко – увидишь и своё отражение.

Меч Анкарата забрали. Он скучал, запястья тянула тоска. Сейчас сильнее, чем раньше, хотелось сжать рукоять, перебросить из ладони в ладонь. Без оружия руки мёрзли даже здесь, на открытом солнце – не только из-за стальных оков.

За спиной конвойный толкнул Имру, тот зашипел, выдохнул злую боль. Обернуться, вступиться – это было нельзя, но и по-другому было нельзя – что делать? Скрестить запястья, ударить цепью?..

И тут впереди полыхнуло алым.

Анкарат увидел маму в толпе.

После стольких дней в одиночестве и полутьме, здесь, под незнакомым, высоким, бесстрастным небом, мама казалась сном. Её платье горело, как открытая рана, украшения искрились отбликами пламенеющих жил, а глаза сияли светом, которого Анкарат прежде не знал. Она стояла в первом ряду толпы, но Анкарата не видела, не замечала, смотрела только на Правителя, вышёптывала вслед за ним каждое слово.

– Сегодня мы собрались выслушать вас, – воля Правителя поднималась из белой земли, давила весом огненных скал, надвигалась со смолистой его тенью, – вас, преступивших законы Старшего Дома и нашего города. Законы земли, где вам позволено было жить.

Позволено!

Анкарат задохнулся яростью, рванулся вперёд. Конвойный преградил ему путь копьём, дёрнул цепь – но Анкарат не отступил, смотрел на Правителя зло и прямо. Грубые, рубленые черты, словно из рытвистой медной породы, глаза сидят так глубоко под тяжёлыми бровями, что ни жизни, ни блеска не различить. Как и в день пожара, он оставался невозмутим.

– Хочешь ответить? Тогда говори.

Его голос ударил набатом, толкнул назад, в темноту, в холод памяти.

Анкарат не запомнил, что случилось после того, как он увидел Правителя в первый раз. Нет, запомнил: кровь погасла и мир исчез, а потом выступил из пустоты сырым мраком темницы в Скале Правосудия. Тесная, перекошенная каморка, горло сдавило железо – ошейник и цепь, прикрученная к стене. Здешний камень ничем не походил на прокалённый камень каньонов, он пожирал тепло. Ни звучания жил Города Старшего Дома, ни голоса подземного солнца – ничего не слышно, не видно, только узкая полоса неба в длинном окне под потолком, да и та какая-то бледная, рассечённая кривоватой решёткой.

Всё было погасшее, мёртвое, только кровь Анкарата горела. Огонь, однажды освобождённый,