Вместе с Гризом пришёл Килч – помогал искать, дал Гризу силу. Объяснил: ваши пути сплелись, когда-то Рамилат связала их крепче своей печатью, чтобы Гриз… мог помочь, отыскать, направить. Потому и поделилась с ним силой. Видела, как он тебе предан.

Гриз молчал, смотрел под ноги, крепче сжимал запястье.

Треск огня, апельсиновый запах…

«…принесёшь настоящую клятву?..»

Вот о чём она спрашивала тогда. Вот о какой преданности. Об исполнении плана.

Эта память и мамино имя больно впивались в сердце. Вот в чём было дело. Всю правду Гриз всё-таки не сказал. Неважно. Какая теперь разница.

А Килч продолжал: о том, что Гриза простили и освободили раньше других, о том, что Килч помогает ему подготовиться к путешествию.

– Делаю что могу. Я верю, что вы вернётесь.

Погасший, усталый, подёрнутый горечью голос.

– Килч, – сказал Анкарат, – ты же видишь, что происходит вокруг. Мы в сердце Вершины. И она – такая. Он сказал: с новыми силами будет гореть опять, но сколько это продлится? На что ты надеешься? Почему помогаешь?

Килч остановился. Вздохнул рассеянно:

– Я и не заметил. – И долгим взмахом смахнул пространство, полное пепла и холода. Вернулись рдяные стены Вершины, знакомый зал Испытания. – Почему помогаю…

Смежил веки и сказал, тихо и просто:

– Он мой друг. Всегда был моим другом. Я знаю первое его имя. Даже когда пришлось уйти в мёртвую землю, я от него не отрекался. Поэтому он до сих пор верит мне. Поэтому удалось спасти тебя. Даже если он забыл смысл дружбы, как своё имя, я помню. И ты… ужасно, что ты должен уйти. Но, может быть, вдали отсюда сможешь остаться собой. Не потеряешь суть важных вещей. Когда-то я сказал, что старшая кровь любит лишь свою силу… ошибался. Ты не такой. А он…

Килч отвернулся, вздохнул. И договорил:

– Сейчас он просит помочь, и я помогу ему. И Рамилат поможет. Я тоже верю, что с новой силой мы что-то придумаем.

– Или всё просто сгорит, – выговорил Анкарат упрямо, – Вершина станет пустой породой.

Килч взглянул устало и горько.

Он всё знает. Все разговоры теперь напрасны, зря ранил его.

– Ужасно, – повторил Килч глухо, – что ты не можешь остаться. Постарайся вернуться. И ты, Гриз… я всегда тебя недооценивал. Надеюсь, вы сможете исполнить свою задачу или найдёте счастье на том берегу.

Гриз не ответил, не поднял глаз, лишь кивнул чуть заметно.

Анкарат мрачно оскалился:

– Как будто про смерть.

Нет. О чём-то ужаснее смерти.

Килч невесело усмехнулся:

– Всегда жалел, что из-за Рамилат ты растёшь таким злым. Нет, не так… что из-за неё не умеешь проявить свою доброту, как другие. А теперь думаю, это броня… и она поможет тебе.

Зал Испытаний кружился, раскачивался палубой корабля.

– Он весь в крови, – сказал Гриз неожиданно твёрдо, – пойдёмте отсюда.

Потянулись тёмные дни, не похожие ни на свободу, ни на настоящую жизнь. Ему вернули прежнюю комнату, но всё вокруг потускнело в ожидании ссылки. Больше Анкарата не ограничивали, не охраняли, последней предосторожностью осталась чёрная колдовская нить на запястьях и шее.

И, конечно, жизнь Амии и его людей.

Не пытайся вернуть свою силу, не зови сердца городов и не отвечай, если они с тобой заговорят. И с Отрядом не говори. Жди. Ошибёшься – не увидишь больше ни друзей, ни свою девчонку.

И Анкарат ждал.

Тяжелее всего оказалась новая, гулкая тишина. Тишина стен и земли, тишина везде, где прежде был звук и огонь. Только в сердце, в крови упрямо билась искра – искра его воли и ярости. Дурной зачарованной крови. Искра, которую можно забрать только вместе с жизнью.

Далёким вызолоченным эхом звучала и связь Отряда.

То Иртрана, то Тэхмирэт иногда пытались с ним заговорить, но Анкарат молчал.

После он пожалел об этом молчании.

В один из сумрачных дней Анкарат поднялся в комнату с шестиугольным оком-окном. Пламя в окне перекатывалось, бушевало как прежде.

Его ждал отец. Ритуал и власть, что Анкарат передал, вновь сделали его лицо подобным камню Вершины, зажгли взгляд ровным, ярким огнём, напитали голос сокрушительной волей – но Анкарат больше не желал звать его Правителем. Прежде он был – высшая воля, но и человек тоже. Теперь Анкарат видел лишь человека.

Человека, разрушавшего его жизнь.

Здесь собрались ребята звена. Они изменились. Вся яркая смелость, вся вольная сила – померкли. На глаза и лица легла тень его заключения, холодного пепла, утраты и тишины, протянувшейся сквозь эти новые, тусклые дни. Только связь, общая память, путь, пройденный вместе, ещё звучали. И согревали сердце, и мучили.

Тэхмирэт глядел прямо перед собой – взглядом, каким человек может уставиться в глухую тёмную стену. Очень прямой – но прямота эта походила не на гордость, а на судорогу, что стискивает горло, – эта судорога стиснула и горло Анкарата, рассекла дыхание.

Карантера казался растерянным, руки его не успокаивались, теребили пряжки наручей, пояс, ножны, перевязь копья – так двигались иногда руки людей Печати в чёрной сердцевине хвори, сами по себе, безотчётно.

Гарджи смотрел по сторонам, взъерошенный, обозлённый – ярость клокотала в его груди, колола под рёбрами шипастым комком, стыла в горле. Гарджи знал, что сейчас случится, не просто не желал этого – злился, искал те слова, что могли бы это предотвратить, но слов не было. Ни у кого из них слов не осталось.

Гиртарэм, непривычно тихий и бледный, уронил руки плетьми, переминался с ноги на ногу, чуть заметно покачивался – словно его вела, толкала из стороны в сторону очередная глупая песня. Анкарат прислушивался, искал, хотел поймать хотя бы отзвук. Все они, кажется, хотели. Но ничего не было. Только тяжёлый шум крови и гул доспехов – общий звук, что связывал их до сих пор.

Башарэд замер как каменный. Не мигая смотрел в око огня, словно ждал ответа и помощи.

А Иртрана смотрел на Анкарата, смотрел и смотрел – словно желал затвердить, навсегда запомнить, остановить время или вернуть другое, то, пока продолжался их бесконечный поход, или то, когда прежний Огонь и Солнце ещё не ушёл в землю – так же, как теперь Анкарат уйдёт ещё дальше.

Их звено, ещё цельное, казалось в тот миг разбитой на части душой.

– Ваше наказание, – произнёс отец, – окончено.

Око огня сверкнуло ослепительно, жарко – так сверкает разящий клинок.

На вдох их объединила не память, не сила, не дружба. Острая боль.

Вдох иссяк.

Свет ока огня посерел, поблёк.

Анкарат остался один.