В связи с этим я решил навести справки и побеседовать со всеми, кто мог хоть что-то знать о пустотных гранатах и их использовании. Алексею высказывать собственных подозрений не стал, всего лишь попросил его собрать досье на генерала Светлова, получившего своё назначение в результате как раз-таки испытания нового оружия несколько лет назад, когда пострадали Калинин и Лапин. Но сам факт наличия у них в ранах пустоты после взрыва наталкивал меня на определённые мысли, причём, судя по понимающим взглядам Мясникова, пустоту при лечении распознал и он.

Я же решил начать с истоков, и прежде всего обратился к Фёдору Михайловичу. Того я отыскал в палате у Лапина и Калинина. Троица травила байки во всю, ведь Мясников комментировал соревнования между бывшими калеками. Те заново обучались держать ложку и есть самостоятельно. Что удивительно, так это то, что на каждую шутку или подколку бывшие больные реагировали радостным ржанием, не хуже лошадиного. Стены палаты едва ли не сотрясались от их смеха. Но едкий лекарский юмор давал свои плоды, и одна ложка из пяти всё же добиралась до рта пациентов. Медицинскому персоналу запретили помогать Лапину и Калинину, дабы у тех был стимул к ускоренному восстановлению.

Забрав Мясникова из палаты его бывших собратьев по несчастью, я покатил его кресло в свой пустующий кабинет для разговора.

Лекарь удивлённым взглядом оценил абсолютно пустую комнату, используемую мной исключительно для телепортации.

— А я смотрю, вы, Юрий Викторович, приверженец минимализма, — не сдержался от комментария Фёдор Михайлович.

— Некогда заниматься обживанием в кабинете, — пожал я плечами. — Не поверите, даже в особняке себе никак руки не доходят отдельный кабинет завести. Бабушкиным периодически пользуюсь или библиотекой.

— Что-то мне подсказывает, что вам он особо и не нужен. Разве что для подтверждения статуса. А так вы все проблемы и вопросы решаете если не на ходу, то на бегу или даже на лету.

— Что есть, то есть. Издержки аристократического статуса, — согласился я с лекарем. — А как ваше настроение?

Я отошёл к подоконнику и присел на него, ведь в абсолютно пустом кабинете не было даже стульев.

— Весьма оптимистичное, князь. Поводов для подобного настроения у меня сразу несколько: во-первых, восстановление кондиций моих товарищей по несчастью, а во-вторых, приближение испытаний изделия из астролита для частичного восстановления моей подвижности.

— Удивительное дело, Фёдор Михайлович, вы никуда не торопитесь. Другие на вашем месте уже бы ради подобной перспективы дневали и ночевали у моего кабинета.

— Делать мне больше нечего, — рассмеялся лекарь, — у меня вон два пациента под присмотром, соревнования им устроил, дел невпроворот с протезом, а вы говорите… Знаете, ваше сиятельство, когда восемнадцать лет живёшь в состоянии полуовоща, не скажу, что с этим свыкаешься, однако же приобретаешь некоторое смирение. Вот и сейчас я прекрасно осознаю, что наша команда на пороге большого открытия, перспективы которого весьма обширные. Другой вопрос, что торопить прогресс я не буду. Всё идёт так, как должно идти, и случается именно тогда и в той мере, в которой должно.

— Я слышу в ваших словах Некий фатализм, — отозвался я на столь спокойные высказывания лекаря и тут же постарался перевести его мысли чуть в сторону. — Думалось мне, что вы должны были за восемнадцать лет не один и не два раза вспоминать события на Сахалине и, возможно, переживать вновь и вновь тот самый выбор, который вам пришлось сделать в воронке от пустотных гранат.

— Так и есть, ваше сиятельство. Но вы знаете, за эти годы я ни разу не усомнился в собственном выборе. Будучи военно-полевым хирургом, в основном я лечил вояк-офицеров, случались, опять же, и маги, но это были раны военного времени: переломы, оторванные конечности, пулевые ранения, осколочные… Что же касается вас… Вы, наверное, чуть ли не единственный случай в моей практике, когда на войне я спасал новорождённое дитя. И я не смог бы сам себя уважать, если бы, спасая до того воинов и магов, я отказал в помощи новорождённому. Уж кто-кто, а ребёнок, который не успел и дня прожить в этом мире, достоин был того, чтобы за него боролись. Да, может быть, я не смог восстановить полностью ваши кондиции, но, во всяком случае, я за вас боролся, и я победил. Именно это давало мне силы и смирение жить дальше.

Такая простая правда из уст лекаря тронула меня до глубины души.

— Фёдор Михайлович, хочу, чтоб вы знали, что я приложу все усилия, чтобы вы вновь смогли жить полной жизнью. Но у меня есть к вам и некоторые вопросы по поводу тех событий на Сахалине. Скажите, не помните ли вы чего-либо — мельчайших, каких-то деталей, возможно, несущественных, — предшествовавших тому дню и тем событиям?

— Что именно вас интересует, Юрий Викторович? — нахмурился Мясников.

— Вы же заметили, что в тех же Лапине и Калинине присутствовало некое инородное вещество? Думаю, что это как раз-таки последствия взрыва пустотных гранат. То же самое мы имеем и у вас. Как вы и сами спрогнозировали, если вынуть из вас подобную магическую «дробь», то мы сможем восстановить вам подвижность рук. Что же касается ниже — да, там потребуется несколько иное вмешательство, но я тоже практически уверен в том, что мы достигнем нужного результата. Однако же не припомните ли чего-либо, связанного с этим днём? Любые детали, мельчайшие. Всё-таки лекари говорят, что дни, предшествующие столь трагическим событиям, намертво врезаются в память и мучают днями и ночами своих жертв в виде кошмаров.

— Вы знаете, у меня, к сожалению, вышла несколько иная ситуация, — взгляд у Мясникова был печальным и даже извиняющимся.

— Какая именно?

— Я практически ничего не помню. Как будто отрезало. Нет, во снах бывают некие смутные воспоминания, образы, но я на утро совершенно ничего не помню. Остаётся лишь тягостное ощущение, предчувствие большой беды, которую я, к сожалению, не могу предотвратить.

Я же про себя подумал, что надо бы попробовать посетить Мясникова ночью, когда он спит. Если мне удалось каким-то образом провалиться в сны Клима Волошина, то,