Она подала ему отвар в маленькой чаше, где когда-то была святая вода (неужели всего несколько дней назад? Казалось, прошла жизнь), и он выпил без колебаний, словно доверял ей. Что ж, травить его теперь, после всего, было бы абсурдно…

Она неловко разожгла костёр. Слишком много воды ещё clung к ней, и огонь дымил, недовольно шипя. Мул прижал уши и фыркнул, когда дым потянулся в его сторону. Но в конце концов пламя успокоилось и стало вести себя как положено, а Халим сидел, уставившись в него и кивая.

Жабка помогла ему, полубессознательному, забраться в спальный мешок. Он улыбнулся ей, и место на лбу, где он поцеловал её, пылало, как клеймо. Оно казалось отделённым от остального тела, будто этим поцелуем мир смертных пометил её, как полукруг шрамов на ладони пометил для Фейри.

Она вздохнула. Осталась работа фей. Тело нельзя было оставлять отравлять воздух. А после… что ж. После мир был открыт. Она могла уйти. Могла пойти с Халимом. Могла найти водяного коня и умчаться в мир фей. Столько выборов — а у неё никогда не было выбора, никогда не доводилось решать ничего важнее, какую рыбу схватить или какую траву сорвать.

Это парализовало. Как люди справляются? Слишком много ручьёв, все текут, все могут быть хороши, и нельзя узнать заранее. Как кто-то вообще решается на что-либо?

Что ж. Какие бы выборы она ни сделала, оставалась задача. Жабка поднялась и пошла сквозь прорубленный в терновнике проход.

Тело Файетт белело, как кость, в лунном свете. Знакомый со смертью заметил бы, что разложение шло слишком быстро и неправильно, как и всё в жизни Файетт. Впадины волос потемнели до бурого и чёрного, как мёртвые листья, а глаза стали чёрными и твёрдыми, как камни.

— Простите, — сказала Жабка — Файетт, королеве, мёртвой няне или всем существам, которых мучил подменыш. Это было бесполезно, но она осталась последней, и, возможно, её задачей было извиниться перед остальными. — Мне так жаль.

А затем, поскольку нельзя было оставлять тело падальщикам — Бог ведал, какие ужасы это могло развязать, если вороны отведают плоти фей, — она опустилась на колени и обратилась к земле.

Укрой её, — молила она. — Пусть не навредит даже смертью. Прошу.

Водой она могла повелевать, но землю лишь просить. Её не удивило бы, если бы земля злилась на неё за то, что та отводила воду столько лет.

Она сидела долго, потому что земля не торопится, но медленно, медленно грунт начал двигаться, насыпаясь вокруг пальцев подменыша, частицы оседали на волосах. До того как луна прошла полнеба, мох уже укрыл смертное ложе Файетт, а последние золотые пряди скрылись под землёй.

Жабка помогала, как могла, поднимая воду для мхов, но земля сделала большую часть. Наконец она поднялась, оцепенев от благодарности, и в последний раз ушла из замка.

Лунный свет был серебряным, трава густой, как мех. Жабка сидела у прикрытого костра, наблюдая, как склон холма шевелится и превращается в зайца с глазами-лунами.

Халим крепко спал на другой стороне костра. Жабка думала, что он не проснётся, пока богиня не позволит.

Она сложила руки на коленях и ждала.

— Ну? — сказал заяц.

— Файетт мертва, — сказала Жабка.

— Хмм, — сказала богиня. — Долго же ты.

— Что?

Огромные глаза-полнолуния сузились до полумесяца.

— Тебя послали помешать ей вредить. Заклинание справилось бы со временем.

— Я должна была её убить?

— Мёртвые не вредят.

Жабка, подруга воды, ощутила, как рот её пересох.

— Тогда зачем было посылать меня? Любой мог убить её — Мастер Гурами, ты, смертный…

— И навлечь гнев великого лорда эльфов? — сказала богиня. — Нет. Но у тебя было право вернуть своё место. Даже они вынуждены были бы признать это.

Жабка затряслась от незнакомой ярости.

Она боялась Файетт. Боялась за Халима. Но ярость была новой, и она не знала, что с ней делать.

Она проглотила её, как болотную воду, и почувствовала, как по лицу текут чёрные ядовитые слёзы.

Богиня наблюдала за ней, холодная и отстранённая.

— Ты ждала, что богиня будет доброй?

— Кажется, не должна была, — прошептала Жабка, вытирая слёзы.

— Ждать? Нет. — Богиня встряхнулась, и её травяная шкурка заколебалась, будто от ветра. — Мы созданы и из жестокости, и из доброты. Но мы также держим обещания.

— Ты не обещала мне ничего.

— Не тебе, — сказал заяц. — Но я дала клятву Старшей из Зелёнозубых.

Сердце Жабки подпрыгнуло, как заяц.

— Ты отвезёшь меня домой?

— Забирайся на спину, — сказал заяц, и она послушалась.

Путь в Фейри занял мгновение. Богиня побежала, и с одного шага на другой они вышли из мира смертных. Жабка почувствовала, как магия омывает её, как прилив, наполовину сладкий, наполовину солёный, и вскрикнула, засмеялась, зарыдала в серебряную шерсть.

Они оказались у ручья, заросшего ветвями, где среди камней густо росла водоросль. Жабка не помнила, как слезла, не видела, как богиня ушла. Она видела только воду.

Она бросилась в неё, пробираясь к самой глубине. Кожа пела от прикосновения, она окунула голову, глотая воду через повреждённое горло, и издала вопль, эхом разнёсшийся по руслу.

Ей и в голову не пришло усомниться в своём приёме. Такова привилегия ребёнка, выросшего в любви.

Тростеног приплыла первой — она всегда была быстрейшей. Её длинные костлявые руки обняли Жабку, она заголосила и захихикала, гладя её волосы перепончатыми пальцами. Остальные подтягивались поодиночке и парами. Уткохвост оттащила Жабку от Тростенога и прижал так крепко, что та чувствовала, как бьётся её зелёное сердце.

И наконец — Старшая. Все такая же вне возраста, с ожерельем из камней с дырами, клыками-саблями и пальцами, способными выхватить человека с берега и дважды обвить его шею. В её волосах жили улитки и водяные жуки, и она была так прекрасна и великолепна, что чёрные слёзы Жабки смешались с чёрной водой, когда Старшая подняла её и прохрипела:

— Добро пожаловать домой, любимая.

ЭПИЛОГ

Прошло много времени. Или совсем немного. Течение времени зависело от мира, в котором находишься. Жабка спала на руках у Старшей, губы над водой, запутавшись в водорослевых волосах.

Её сон был тревожным. В нём был рыцарь. Некрасивый, но с добрыми глазами, извинявшийся, когда ругался. Он очень любил свою мать и считал невежливым кидать молю и соль в лицо девочке-жабе. Кожа на лбу пульсировала от воспоминания о поцелуе.

Я