– Но…

– Когда люди верят, что кто-то является богом, он им становится. Если бы они назвали ками какого-нибудь тануки, то и тануки бы обрёл божественную силу. А если бы нарекли ками зонт или даже дверной косяк…

– Хочешь сказать, Дикий лис всё-таки родился обычным лисом?

– Да, именно так.

– Что же случилось потом? Почему он потерял свою силу и снова обычным стал?

– А с чего ты решила, что он её потерял? – Странник, всё ещё стоя поодаль, на безопасном для Кёко расстоянии, склонил голову набок. Нефрит в глазах стал темнее, чем те непроходимые болота, через которые Кёко пришлось перелезать по деревьям.

– Потому что теперь он просто странник.

Кёко никогда не умела читать по лицам. Уж точно не по лицу Странника, который прятал его под кумадори, под хищной улыбкой с острыми зубами, под прищуром зелёных глаз с пушистыми чёрными ресницами и отблесками бусин в волосах. Каждый раз, когда Кёко думала, что наконец-то поняла его, узнала хоть с какой-то стороны, оказывалось, что всё это время она просто смотрела на игру теней и света. Как кукла в бунраку, смастерённая из того, что было под рукой. Странник был таким сложным, таким странным, таким до нелепости загадочным, потому что он сам уже давно забыл, какой он. Настоящий он никакой даже не оммёдзи.

Он проклятое божество с далёких островов.

– «Изгонять мононоке – моя работа, я не могу не выполнять её», – прошептала Кёко, как эхо былых дней, тех, когда она была ещё наивна, не задумывалась, кто станет так самоотверженно преследовать чужое горе и отказываться от платы, если только не глупец… Или человек, который всё это время находится в неволе. – Никакая это не работа, верно? Это наказание.

Странник закрыл свой короб и принялся раскладывать вокруг него циновки. Одну постелил прямо возле лежащего бревна – знал, что Кёко любит, когда прижимается спиной к чему-то и в эту самую спину ей не поддувает. Костёр тоже был почти готов: Странник редко использовал талисманы для чего-то столь примитивного, как быт, но в этот раз, судя по всему, не хотел от разговора отвлекаться. Когда под небрежным движением его пальцев и офуда, двигающихся так, будто в них было невидимое кресало, начали оранжеветь первые искры и завился тонкой струйкой дым, Странник закопал рядом металлическую флягу, чтобы та нагрелась. Кёко знала, что в ней коровье молоко со специями – то самое, которым он поил её, чтоб она выздоровела. Неужели он правда верил, что она будет пить сейчас? Да Кёко даже собственную слюну не могла проглотить! Настолько пережало горло.

Впрочем, недостаточно, чтобы она перестала спрашивать:

– Ты сказал «двадцать четыре» у озера. Это столько мононоке тебе ещё нужно изгнать?

– Пока да, – Странник кивнул, на сей раз даже как-то неприлично быстро и легко. Будто поскорее хотел со всем этим покончить. – Каждый раз, когда я изгоняю мононоке, я чувствую всё, что чувствовал он в мгновения смерти. Досаду, разочарование, скорбь… Но если я мононоке не упокаиваю, а убиваю, то чувствую ещё и его физическую боль. Вместе с тем от моего текущего счёта один отнимается, а не добавляется. Из-за инцидента во дворце кошек я по-прежнему должен изгнать столько, сколько изгнал до встречи с тобой. То есть двадцать четыре мононоке.

Кёко не ожидала столь развёрнутого ответа и оттого даже оторопела. Ей вдруг вспомнились камиурский храм, конаки-дзидзи, бронзовая рыбка-погремушка в его руках и Странник, стоящий к ней спиной и вытирающий что-то со своего лица…

Так, значит, ей тогда не показалось. Он плакал.

– А сколько мононоке нужно в сумме?

Это было прямо в лоб. Но Странник на удивление и с этим ответом не стал медлить тоже.

– Тысяча триста шестьдесят шесть.

– Это… Гхм. Это довольно много. Почему именно столько? Столько жителей Эдзо верило в тебя как в ками?

– Нет, верило гораздо больше. – Странник отложил флягу с молоком, оставил костёр и повернулся к ней. – Тысяча триста шестьдесят шесть из них я убил.

Он оказался прямо напротив неё, будто бы для того, чтобы она могла его как следует рассмотреть – и увидеть его настоящим. То, как миловидная изящная внешность превращается в наживку, как пёстрая окраска у змеи, а наточенные зубы, которые прежде были просто острыми, – в острые смертельно. Ничто не переменилось в Страннике тогда на самом деле, но для Кёко изменилось всё. Даже кумадори на его лице перестал казаться ей таковым и превратился в отметины, ведущие счёт трагедиям и попыткам всё исправить. Нефритовый лес в глазах Странника ещё никогда не был таким тихим и голодным. Кёко могла поклясться, что это оттуда вьются те невидимые лозы, которые сковали её по ногам и пригвоздили к месту. Иначе почему она не может пошевелиться? Почему просто стоит и смотрит, как медленно, шаг за шагом, Странник приближается к ней? Бесшумно топчет высокой платформой гэта хворост и землю, но следов не оставляет. Сейчас ему даже был не нужен короб, чтобы казаться выше и внушительнее – Кёко и без того не видела существа страшнее.

Рука инстинктивно дёрнулась к поясу, но не нашла там меча. И Кёко оказалась перед Странником совершенно безоружной.

Когда между ними не осталось ни сухих ветвей, ни травы, ни даже свободного пространства, мыслей в голове у Кёко не осталось тоже. Когда же он наклонился к ней, исчезли и запахи вокруг, кроме запаха табака и бальзамических трав. Кёко чувствовала, как душа выскальзывает из её тела подобно тому, как это происходило с ней во время лихорадки в замке даймё. Как буквально просачивается меж её губ с каждым неосторожным вздохом и утекает к губам его, смешивается там с воздухом, прокалённым летней жарой, а затем с душой его собственной. И сердце её бьётся так же быстро, как оно бьётся у него. И кончики пальцев немеют, и ноги, словно Кёко уже наполовину пуста. В замке, когда Кёко, будучи бесплотным духом, коснулась Странника, она случайно им же и стала. Теперь всё было наоборот: это он стал Кёко. Ещё никогда она настолько не чувствовала себя в ловушке.

– Теперь ты знаешь, кто я такой и что я сделал, – прошептал Странник, стоя так близко, что их носы бы соприкоснулись, если бы только он наклонился чуточку ниже. – Ты ещё в кошачьем дворце о том прознала, правда? И всё же покинула его со мной. Ушла в леса, где нет больше никого, кроме нас двоих. Скажи мне, Кёко… Разве ты боишься не дикости сей чащи? Ты