Раньше Кёко бы пихнула Странника локтем под бок, закатила глаза и пожурила за злые шутки над и без того потрясённым человеком. Но сейчас у неё даже на правдоподобную улыбку не хватило сил. Зато, видимо, на поверхность единственного зрячего глаза поднялись все чувства, что она пыталась потопить. Даже любимую пословицу дедушки для этого повторяла: «Без слов – цветок»[92]. Наверное, не помогло. Наверное, пота между лопаток натекло слишком много. Наверное, Странник, тронув её плечи, почувствовал, как намокла и прилипла к спине ткань и как мышцы обратились в камень под его касанием. Потому что это любимое выражение его лица с лёгким прищуром и острыми зубами промеж выкрашенных в лиловый губ вдруг перестало быть таковым, стёрлось под волной холода, который от Кёко исходил.

Он молча убрал руку, и никто из них ничего не сказал.

Так вместе, но уже не плечом к плечу, они покинули дворец императрицы кошек.

Сколько бы Кёко ни оглядывалась назад, она так ни разу и не увидела его вдалеке, даже когда сделала это всего лишь спустя несколько минут. Кошачья гора будто превратилась в обычную – лысая вершина над бирюзовой гладью кипящего озера и высушенные его пара́ми деревья вдалеке. Они со Странником двинулись в обход, спустились вниз в пологую долину, похожую на ров, а затем поднялись опять и скрылись в уже свежем, манящем зеленью лесу. Там на них обоих опустилась долгожданная прохлада: жара явно не собиралась спадать до октября, но всё-таки находиться вблизи вулкана было то ещё мучение, сродни тому, чтобы засунуть голову в ирори. Словом, в лесу после такого было очень и очень хорошо.

Впервые за долгое время им везло: бурелом под ногами практически не попадался. Должно быть, кошачье шествие его расчистило. И даже оставило после себя примятую тропу, змеящуюся среди зарослей дикого жасмина. По ней Кёко со Странником и двинулись, но спустя пару ри, когда небо стало уже форелевым, порозовело, налилось, свернули в заросли погуще.

«Возможно, – решила Кёко, – Странник не хочет, чтобы мы ночью на бакэнэко или нэкомата опять наткнулись».

Ей, откровенно говоря, этого не хотелось тоже. Она обрадовалась, когда впереди показалась лощина, и они пошли по ней, ровной и удобной, как полноценный торговый тракт. По обеим сторонам её обступали клёны, уже пожелтевшие – не от осени, но от жары, – и рядом бежала маленькая, что-то шептавшая им вслед речушка.

Здесь, в отдалении от трагедий прошлого и ещё далеко от бед, что их ждали в будущем, Кёко наконец-то смогла обрести уверенность и быть как та река, что методично точит камни и ни перед чем не останавливается.

Здесь Кёко остановилась и тихо позвала:

– Ивару.

Он обернулся к ней с мягким «м-м?» и таким же мягким выражением лица, будто все эти несколько часов безмолвного пути ждал, когда она с ним заговорит. То было самое подходящее время спросить то, что за эти несколько часов почти свело её с ума, убивая неясностью, привкусом крови во рту даже сильнее, чем участь вечно быть в чужой тени, навязанной женой или даже не стать оммёдзи.

– Ивару, ты…

– Да, что такое?

– Мононоке в кошачьем дворце вовсе не был мононоке, – начала Кёко с очевидного.

Странник посмотрел на неё странно, приподнял тонкую бровь, но кивнул:

– Верно.

– А кровь, которая капала с неба, не была кровью…

– Тоже верно.

– Так и великий Странник, что позволял называть его ёкаем, никогда на самом деле ёкаем не был.

Там, в замке даймё, он сказал, что он «кицунэ, но не совсем». Теперь Кёко наконец-то поняла.

Он и впрямь не кицунэ.

«Говорил, что ёкаям неуютно, когда они на кагура смотрят, но на мои выступления приходил и ни разу не выказывал дискомфорта. Соглашался, что он лис, но форму свою истинную не показывал. Ногицунэ прогнал одним своим присутствием. Умер, пронзённый прямо в сердце, но ожил. Всегда говорит «ёкаи», но никогда, как Мио, «мы»…»

Кёко была готова всё это ему прямо по пунктам перечислить, если бы он, как всегда, принялся с нею спорить и выставлять нелепой. Однако Странник лишь молчал, и признания в том было даже больше, чем в заветном «Ты права». Поэтому Кёко не стала ничего ему доказывать – вместо этого она спросила:

– Почему Дикого лиса из Эдзо прозвали Тот-Кто-Приходит-Со-Снегом?

Они молча смотрели друг на друга, всего несколько секунд, но ощущалось это целой вечностью. Несмотря на пурпурное кимоно, Странник с пейзажем почти сливался, настолько неподвижным был, словно его из камня вырезали и поставили здесь, как комаину. Он наконец-то пришёл в движение как раз в тот момент, когда от этой тишины Кёко уже начало становиться плохо; спустил с плеч ремешки и зачем-то поставил короб на землю. Только спустя ещё минуту, когда он его открыл и вытащил оттуда кресало со свёрнутыми циновками, Кёко поняла зачем: он готовился к привалу. Очевидно, понял, что дальше они сегодня не уйдут. Её Кусанаги-но цуруги в красных лакированных ножнах он вытащил тоже, и желудок у Кёко скрутился в комок.

– Хм, – задумчиво замычал Странник. – Дикий лис? Ты говоришь о каком-то конкретном ногицунэ?

– Нет, я говорю именно о Диком лисе. Это имя, – ответила Кёко. Так и думала, что он будет проверять, что именно она знает, прежде чем поделиться знаниями самому. «Уже к роли учителя привык…» – Полагаю, именно после него слово «дикий» стало нарицательным для лисов злых и обезумевших, потому что он стал первым в своём роде. Так иногда «лисами-инари» по ошибке называют служительниц богини Инари, хотя Инари только одна. Так и Дикий лис не то же самое, что ногицунэ. Дикий лис – это ками.

– Сама догадалась или…

– Сама, – перебила Кёко.

Она не врала. Мио рассказала, но не так уж много, как хотелось. Скорее, ровно столько, чтобы Кёко те самые осколки мозаики самостоятельно, вручную собрала, пускай бы при этом и порезалась. Невидимые раны её до сих пор кровоточили неверием и страхом, и Кёко шумно вздохнула, когда Странник вдруг её поправил, сев на землю и копошась в своём коробе как ни в чём не бывало:

– Я не знаю, почему его связали со снегом. Наверное, потому что он впервые пришёл к людям, когда шла метель… Или, может быть, потому что он жил на вершине гор, где метель шла постоянно. Но это особенность местности, а не его собственная. Дикий лис