– Ты в порядке, Мио?

Мио вздрогнула – неужели правда не заметила? – и слегка повернулась. Достаточно, чтобы, уже пройдя мимо Кёко, мельком оглядеть её сверху вниз. Всё ещё злилась. Потому и слова её тоже прозвучали зло:

– Переживай лучше за себя. Это ты здесь один человек на десять тысяч кошек.

И развернулась, чтобы уйти прочь. Тогда Кёко слегка ущипнула себя за бок, чтобы заставить свои зубы разжаться и выпустить наружу слова, ударившиеся о них; слова, которые она не хотела говорить, но сказать которые считала правильным и важным – для них обеих:

– Я хочу извиниться перед тобой, хранительница.

– За что?

Мио снова остановилась. Всем своим видом она стремилась показать, что не желает Кёко слушать, но тело её выдавало: левое ухо развернулось, шея вытянулась. Пользуясь моментом, перед тем как Мио снова одёрнет себя и на сей раз уж точно уйдёт, Кёко склонилась перед ней по пояс и продолжила быстро, пока кто-нибудь из них снова не стал собой и всё не испортил:

– Слышала, как на пиру коты за своих хозяев тосты поднимают, хвастаются не тем, кто сколько кого кормит, а тем, кто как сильно кого любит и ласкает… Тебя твой хозяин тоже, уверена, сильно любил. А ты любила его. До сих пор любишь, раз столько лет носишь его обличье. Он был красивым человеком, а такие красивые лица бывают лишь у очень добрых людей… Я не имела права заговаривать о нём тогда.

– Да, был, – ответила сухо Мио. – И да, не имела.

Она двинулась дальше, больше ничего не сказав, но, по крайней мере, дослушав. Кёко этого было уже достаточно. Тяжесть, ещё после разговора с императрицей опустившаяся на сердце, как вечерние сумерки, наконец-то потеряла в весе и перестала давить. В конце концов, у Кёко была причина затаить обиду на Мио… Но причина для собственной обиды не может быть причиной для того, чтобы обижать в ответ.

– Эй, Мио!

– Что ещё?

Кёко собиралась дать им разойтись и больше никогда не видеться… Но в последний момент, когда та уже тронула рукой круглые двери и между ними разверзся целый коридор, как пропасть, окликнула её опять. Нет-нет, она просила прощения вовсе не для этого! Не для того, чтобы задобрить и спросить то, что спрашивать ей было больше и не у кого. Кёко правда облегчала душу, успокаивала совесть, а не шла на поводу у корыстных побуждений!

Правда ведь то, правда?..

– Что ты имела в виду тогда в лесу, когда сказала, что «Страннику далеко до бакэнэко и нэкомата, вместе взятых»? И откуда ты знаешь, как его зовут?

Кёко как могла придавала своему голосу небрежность. Все усилия прикладывала к тому, чтобы не выдать отчаяния, сводящего её с ума после того инцидента в мастерской. Больше всего она боялась собственноручно вложить в лапы Мио тот крючок, за который её можно будет потом подвесить. И, кажется, именно это Кёко и сделала.

Мио наконец-то развернулась к ней всем корпусом. Улыбнулась.

– Ах, – промурлыкала она. – Так вот что это было.

– Нет, нет! Я извинилась потому, что сама этого хотела, искренне! Оно здесь совершенно ни при чём, – принялась оправдываться Кёко перед ней так же, как делала это перед самой собой. – Но… одно другому не мешает, верно? Я всего лишь хотела узнать напоследок, ну, что-нибудь интересное… Что известно кошкам о Страннике такого, чего не знают люди?

«Кто он такой?» – застыл в воздухе вопрос. Нет… «Почему он такой?»

Мио сложила руки на груди, скривилась, и в этих двух её жестах капризности читалось даже больше, чем у самых избалованных детей. Из-за этого Кёко до последнего не верила, что Мио ей что-нибудь расскажет, но она вдруг наклонила голову, подпёрла подбородок когтистым кулаком и протянула:

– Впрочем, знаешь… Раз мы теперь друзья… Ты знаешь, что означает имя Ивару? Как оно пишется? – Кёко хоть и не хотела сознаваться, что нет, всё-таки покачала головой. – Неудивительно. Потому что такого имени нет. Зато есть имя Иварасамбе, и оно родом из племён северных островов. Так совпало, что мой хозяин как раз проживал неподалёку от их старых селений, как, следовательно, и я сама…

– Северные острова? Выходит… – Лицо Кёко вытянулось, и Мио ухмыльнулась довольно. Ох, насколько же довольно!

– Имя Иварасамбе означает «тот, кто спускается со склона вместе со снегом».

Как выяснилось позже, Мио в тот момент вовсе не дружескую услугу ей оказывала.

Она мстила.

Когда половина кошек с громким окончанием Танабаты покинула дворец, тот сразу перестал казаться таким безумным. Внешние палаты заметно опустели, а внутренние – успокоились: слуги могли больше не кашеварить часами напролёт и не намывать полы заговорённым кипятком, поэтому тут и там Кёко спотыкалась о шерстяные клубочки, отсыпавшиеся после недель подготовки и упорной работы. В воздухе летали клочки полинявшей шерсти, свет в половине ламп затушили, хотя ещё было далеко до заката, и Кёко бесцельно исследовала дворец в попытках приструнить и очистить растревоженный ум. Будто, постоянно загоняя занозы в пальцы, копалась в старом сундуке. На дне её ждали только ножи, что резали до самой кости, и осколки, как те, на которые распался Кусанаги-но цуруги. Только на сей раз ей удалось их собрать воедино.

«Как он мог мне врать?»

Нет, он и не врал, даже если ей, чтобы укрепиться в своей злости, и хотелось обвинить его во лжи. Странник, наоборот, из кожи вон лез, чтобы не дать ей для того никаких оснований. Потому дурацкую систему с двумя вопросами и придумал. Потому постоянно разворачивался и молча уходил. Потому и раздражал её всякими глупостями, чтобы она о глупостях и думала, а не о нём. Чтобы ему не пришлось отвечать неправдой на её вопросы, он попросту не отвечал вообще.

«Но как он мог молчать всё это время?!»

Эти осколки на самом деле были мозаикой, которую, должно быть, никому из людей веками не доводилось складывать. У неё это тоже слабо получилось – лишь несколько лоскутов сошлись и образовали швы. Грубые, царапающие кожу. Если бы Кёко знала, что из этого выйдет, то никогда бы этот сундук не стала открывать.

«Сколько вы странствовали вместе? Чуть