Вот и сейчас Кёко начала с того, чтобы удалить с лезвий старое масло: взяла салфетку из крупной вязки, погрубее, и принялась осторожно их тереть. Знала, что императрица внимательно следит, чувствовала хитрую улыбку – больше лисью, чем кошачью, – но глаз от перчатки не отрывала. Боялась всё-таки порезаться и в эту взрослую игру ей проиграть.

– Ты из потомственных оммёдзи, милая, или первая в своём роду?

Кёко почувствовала напряжение в плечах и насильно их расправила, чтобы себя не выдать.

«Не вздумай ничего правдивого кошкам рассказывать. Всегда говори ровно противоположение», – таков был завет Странника, и хотя Кёко не могла похвастаться, что слушается его безукоризненно, но в этом подводить не собиралась. Бакэнэко и того, на что они способны, она, откровенно говоря, побаивалась.

– Нет, – ответила Кёко, продолжая протирать перчатку во всех нужных местах. – Мои родители оммёдзи были, но до них – никто.

– Я люблю оммёдо, – сказала императрица с мечтательным вздохом и вытянулась на подушках как на постели. Даже ноги выпрямила и перевернулась на бок, отбросив приличия. Кёко почувствовала некоторое облегчение: похоже, она задала вопрос о её семье только для того, чтобы подвернулся повод рассказать о себе. – Вот почему мои подданные решили, что это сможет меня развлечь. Они оказались правы. Оммёдо… это всё, что когда-либо по-настоящему нравилось мне. Ёкаи его не практикуют, то удел людей: кто мононоке порождает, тот и должен изгонять их, верно? Но один человек научил меня, и мне пришлось по вкусу чувство, что ты другим освобождение даришь. От этого будто сама становишься свободнее. Не лежи на мне императорский долг, который я должна пронести до девятой жизни, то я бы, пожалуй, стала как Странник.

– Вы и вправду невероятно искусны в оммёдо, – признала Кёко без всякого лицемерия. – И ваше вчерашнее кимоно… его цвет…

– Подарок старого друга. – Кёко увидела в отражении золотой перчатки, как она улыбнулась. Грустная то была улыбка. Такая, что сразу захотелось извиниться и в то же время узнать что-нибудь ещё. – Он мне настоящее кимоно оммёдзи пошить обещал… Жалко, не успел. Сама пошить я не осмелилась, выбрала цвет близкий, но не такой же, ибо не пристало не-оммёдзи одеяния оммёдзи носить и равнять себя с ними. Мио это не нравится. Мио называет моё кимоно «апельсиновым недоразумением», ха-ха…

Всё-таки Кёко порезалась. Но прежде чем императрица бы это заметила, стёрла выступившую рубиновую каплю о такие же рубиновые штаны и взялась за мешочек с каменистой пудрой. Сначала она легонько постучала им по одной перчатке, затем – по другой, а после опять вернулась к первой. Покрыла все лезвия и браслеты двойным слоем учико, но не слишком толстым, чтобы то, что должно было защитить металл, не испортило его. К лицу Кёко поднялось облако пыли, и она подождала, пока то уляжется, прежде чем спросить осторожно:

– Мио… Насколько серьёзным будет её наказание?

– А что такое? – Голос императрицы отчего-то сразу повеселел.

Чёрные уши на её макушке подёргивались, отзываясь на щебет белоснежных синиц, распущенные волосы свободно лежали на плечах, как она сама лежала и нежилась в солнечных лучах. И вправду настоящая кошка.

– Переживаешь за неё? Или, наоборот, надеешься? Нет-нет, конечно, первое. Ты ведь у нас добрая душа, не так ли?

Из её уст это прозвучало как издёвка, подмеченная дурная привычка, подобная той, когда смеёшься с открытым ртом или путаешь угол наклона, приветствуя досточтимых господ. Словом, Кёко вдруг смутилась, и даже когда императрица тихо засмеялась, разряжая обстановку, она ответила серьёзно:

– Сколько ни проводи обряд охараи в храмах, сколько ни омывай руки и лицо в тэмидзуи, сколько ни стремись к праведности и прощению, душа всё равно будет пачкаться на протяжении жизни. Чистым ты из неё не уйдёшь. В лучшем случае станет серой под конец, в худшем – чёрной. Главное, чтобы не красной.

Императрица хмыкнула не то задумчиво, не то довольно, подпёрла кулаком щёку, наблюдая за тем, как Кёко возвращается к полировке перчаток.

– Ты всё верно сказала тогда в тронном зале, – произнесла Джун-сама, нарушая мерное «дзинь, дзинь!». – Она и правда кайбё. Её хозяина хатамото-якко убили, ворвались к ним в дом, чтобы заночевать и обокрасть, а он сопротивляться стал. Потом Мио всех их убила, но позже, когда я сама посоветовала ей это сделать. Чтобы упокоилась коль не её боль, то хотя бы её злоба. Ибо если кошка не ест крыс, крысы начинают есть кошку. Крыс, сгубивших её хозяина, было шестеро. Мио принесла мне шесть голов. А потом пошила для меня первый наряд, и я сделала её хранительницей Высочайшего ларца… Что ты обо всём этом думаешь, девочка в жёлтом? Что ты думаешь обо мне? Ты, должно быть, видела, как подданные мои людскими костями и плотью пируют… Как мы приводим тех, кто нам приглянулся, и обращаем их против воли. Разве я не ужасна?

– Я не думаю, что вы ужасны. – Кёко не ожидала, что прозвучит это так уверенно, особенно когда сам вопрос был с очевидным подвохом. Подбирать выражения деликатные, оставаясь при этом честной, она умела хорошо. Ну, в основном. – Я думаю, что, цитируя ваши слова, кошки есть кошки и их природу не изменить – её только держать в узде. Недаром говорят «знать змеиную дорогу – значит быть змеёй». У вас нет возможности поступать с ними иначе.

– Хорошо, – промычала Джун-сама. Кажется, и это испытание Кёко прошла успешно. – А что ты в таком случае думаешь теперь о Мио, когда знаешь её историю? Двоих из тех, кого она убила, она даже съела, говорила, что живьём… По-прежнему не хочешь, чтобы я её наказывала?

Кёко ответила не сразу, сначала отложила пудру в тканевом мешочке и сдула её с перчаток:

– Не хочу.

– А если я скажу, что слишком поздно? Но… – Императрица добавила это многозначительное «но» только после того, как заметила, что Кёко слишком сильно сжала пальцы на перчатках – благо, что на безопасных для того креплениях. Иначе бы к её шрамам на ладонях прибавились новые. – Я вовсе не жестока и даже не строга, когда понимаю мотивы поступков. И… пожалуй, моим подданным действительно было о чём беспокоиться. Любое горе – это болото. Ты либо сможешь перейти через него, либо утонешь. Я вот почти утонула.

После этого императрица затихла надолго, и Кёко за это время закончила полировать её перчатки. Смочила фланелевый лоскут