В своих гнетущих мыслях она даже забыла спросить у Странника позволения уйти, вспомнила об этом уже на середине коридора, а потому не стала возвращаться. Вперёд Кёко вёл цукумогами – тот самый, с почти отвалившимся крылышком, который больше не мог летать, а потому теперь вечно цеплялся к её одежде и жужжал. Он во дворце уже всё на свете знал, успел вдоль и поперёк его изучить и даже каким-то образом знал, что ждали её отнюдь не в тронном зале, а чуть дальше, в конце коридора, что за ним. Кёко ласково потёрла пальцем красочное личико витражного мотылька, похожее на человеческое, и послушно завернула за ряд каменных фонарей, какие обычно на улице и в храмах ставили, но никак не во дворце. Здесь они границу невидимую обозначали, переступив которую Кёко очутилась перед громоздкими дверьми. Такими же круглыми, как те, что вели в особо важные залы, но из чёрного непроницаемого металла, похожего на застывшую лаву вулкана, на который Кёко смотрела из окна половину прошлой ночи, пока наконец-то не смогла заснуть.

– Не ешь, не пей, не мойся здесь! Ты меня слышишь, девочка?!

Кёко почти подпрыгнула на месте и закрутилась волчком, озираясь на пустой коридор, но никого, как и в прошлые разы, не увидела. Прежде чем она успела закричать что-нибудь в ответ, разозлиться, что коты её снова дурят, или испугаться, круглые двери отворились сами собой, приглашая войти. Тогда из-за них раздался голос уже другой – его Кёко сразу, в отличие от предыдущего, узнала:

– Входи, входи! Закрывай скорее! Иначе вылетят, не поймаем!

Не разбираясь, о чём речь, Кёко сделала, как было велено, ибо велела ей то сама императрица из столпа фарфорового света впереди. Кёко быстро в него нырнула и потянула двери за собой. Те подались намного легче, чем она себе воображала, и сомкнулись с глухим лязгом за мгновение до того, как в узкую щель успел бы просочиться белый хлопковый помпон. Лишь когда этот помпон, натолкнувшись на препятствие, недовольно зачирикал и упорхнул обратно вглубь солнечного зала, Кёко признала в нём шима-энагу – длиннохвостую синицу. Чёрный клювик торчал из пуха, как заноза, и даже крыльев было не разглядеть, настолько крохотными уродились эти птички из далёких северных краёв. Кёко не представляла, что они забыли здесь, но догадывалась: над причёской блаженно улыбающейся императрицы порхала целая стая щебечущих комков, а с деревьев, росших прямо из паркета и исчертивших его корнями, на Кёко смотрели уютные гнёзда из травы и мха.

Несомненно, Кёко не выходила на сей раз из дворца, но оказалась при этом как будто бы снаружи, в чарующем саду. Потолок над головой вроде и был, а вроде бы его и не было: Кёко могла пересчитать все плывущие по небу облака, но ветер не трепал ни её волосы, ни листья причудливых лавандово-розовых растений, оплётших стены. Мелкий дождь, летящие копья которого можно было заметить под определённым углом, тоже недоставал досюда, разбиваясь где-то на полпути о невидимый барьер.

– Стекло, – ответила императрица разом на все вопросы Кёко. – Из него можно делать и не такое. Я этому за океаном научилась.

– Вы были за океаном?

– Я была везде, но только в двух местах я чувствую покой. Это одно из них.

Кёко, опомнившись, поклонилась, как до́лжно, и прошла под купол, где стёкла невиданно больших размеров образовывали треугольный навес, складываясь вертикально. Преломляясь о них, свет становился слепящим и фарфоровым, и Кёко пришлось на несколько секунд зажмурить правый глаз, чтобы к нему привыкнуть. Затем она села напротив императрицы, когда та махнула рукой на такую же бархатную подушечку, на какой сидела сама. Похоже, слова о покое не были просто словами: даже выглядела здесь императрица иначе, в одном летнем фиалковом кимоно без подкладки, расписанном такими же птичьими хвостами, как те, что мелькали у неё над головой. Сквозь кипарисовую чащу по бокам и разросшуюся сорную траву проглядывались статуи, панели, комоды тансу – то и вправду был сад прямо внутри дворца, и неизвестно, как далеко он шёл и где кончался. Где-то вдалеке даже вода журчала, а сама Джун-сама тем временем раскладывала вокруг себя предметы для ухода за мечом: тканевый мешочек, привязанный к деревянному стержню и набитый каменной пудрой учико; набор фланелевых платков, пузырёк с гвоздичным маслом, молоточек… Только самого меча у императрицы не было – была золотая перчатка с когтями длиннее, чем её собственные, лежащая у неё на коленях вместе с ларцом.

– Подданным сюда нельзя, иначе они переловят всех моих птичек. Кошки есть кошки, природу невозможно переделать, – заговорила императрица спустя несколько минут, которые Кёко молча наблюдала за её работой над перчаткой. Для этого ей, правда, пришлось скрепить сердце – работа та была крайне неуклюжей. Императрица то и дело морщила нос, щурилась и в конце концов порезалась о перчатку. Слизнула алую каплю с кончика пальца и посмотрела на Кёко так, что она сразу поняла, что за этим последует. – Поможешь мне?

Наверняка во дворце нашлись бы коты-кузнецы или какие-нибудь ещё достойные умельцы. Перчатки можно было прямо к ним отнести, передать со слугой или же отложить уход до завтра, не заржавеют ведь и не рассыпятся… Но Джун-сама не на то, какими чистыми её перчатки станут, посмотреть хотела, а на то, как Кёко их такими сделает. Это была старинная игра, в которую часто играли взрослые. Повелеть невесте станцевать или зашить кушак, чтобы оценить её женские достоинства, а жениху сказать подстрелить на охоте кабана – всё одно, оттуда. Отполировать оружие – вызов для оммёдзи. Кёко не возражала против того, чтобы его принять.

– Разумеется, Когохэйка.

Кёко поклонилась, с почтением принимая перчатки. Тяжёлые, почти полноценная катана весом, – «Как она так легко машет руками в них?!» – и в маленьких царапинах на лезвиях, особенно где средние и указательные пальцы. Кёко уложила их себе на колени, внимательно осмотрела пластины и сама чуть было не порезалась, но вовремя отдёрнула палец. Может, она и не была кузнецом, и