– Мне очень жаль вашего котёночка.

Вероятно, ей не следовало этого говорить. Не потому, что можно было без головы остаться за потакание сплетням – будь Когохэйка человеком, избалованной женой сёгуна, так бы и было, – а потому, что только-только разгоревшееся пламя в жёлтых глазах опять угасло. Те сделались прозрачными, стеклянными, как потолок, слившийся воедино с небом, и мягкая линия губ императрицы сломалась.

Она не заплакала. И даже не замолчала ещё на весь следующий час или, не дай Идзанами, на следующие десять лет. В этот раз она справилась со своей печалью, смахнула её ресницами, моргнув, но ненадолго та всё равно взяла своё.

Императрица подняла руки ладонями кверху и сложила их вместе.

– Мой котёночек, – прошептала она над ними, баюкая пустой воздух.

Даже пальцы Джун-сама держала так, будто не хотела ранить длинными белоснежными когтями детскую головку. Спустя несколько мгновений она опомнилась, и руки её, так ни разу не подержавшие живое и дышащее дитя, упали вниз. Затем одну она подняла к шее, уцепилась ею за цепочку с серповидным кулоном-когтем, который, как и думала Кёко, действительно инро оказался:

– Шерсть с кончика его хвоста, которым он нечаянно в утробе задушился. Это всё, что у меня осталось. Всё, что я схватить успела, когда его забрали и сразу унесли… Даже не знаю, мальчик то был или девочка. Сказали, так меньше убиваться буду. Так скорее забуду. Ошиблись. Не забыла. Продолжаю оплакивать его, даже если не видела как следует ни разу и не ощущала… Плакала ли ты по кому-нибудь, девочка в жёлтом?

– Не уверена, – ответила Кёко тихо. Щебет строящих под крышей гнёзда синиц стал громче, чем её голос. – Но по мне плакали. Я тоже умерла младенцем. То есть… чуть не умерла. Чуть. – Кёко сглотнула сухость во рту, ругая себя за честность. Обещала же Страннику всё наизнанку выворачивать и перевирать! Поэтому, чтобы исправиться, добавила спешно: – Пуповина вокруг шеи обмоталась, и если бы её не успели разрезать, задохнулась бы.

– А что твоя мать? – спросила Джун-сама, слегка подавшись вперёд.

– Умерла в родах, – на сей раз Кёко ответила без запинки. Она даже не считала, что врала, – для неё то была истинная правда. – Бабушка меня выходила, вскормила сладким рисовым отваром из собственных рук, когда кормилицы от меня отказались. В то, что я приношу несчастье, верили… Из-за глаза в том числе. Но бабушка говорила, что то, наоборот, везение – частичной слепотой отделаться.

– Ах, а я-то всё гадаю, отчего ты такая! Значит, с рождения? – спросила Джун-сама, и не будь она императрицей, имеющей право знать всё и обо всём, Кёко бы сочла это совершенно беспардонным. Но она даже в ответ к ней наклонилась, чтобы императрица, коль желала, могла рассмотреть глаз её поближе; левый, засеребрённый настолько, что уже и цветной радужки не видать. – А похоже на последствия мэцубуси. Думала, тебя столичные аристократы за что-то наказали, они это умеют… Как, говоришь, фамилия твоей семьи?

Кёко запнулась на мгновение, вспоминая Шина Такэда и его слепоту от стеклянного порошка, высыпанного в лицо на поле боя, а затем запнулась ещё раз, пока перебирала имена, названия, места, чтобы врать было несложно.

– Хосокава, – ответила она.

– А город, откуда ты родом?

– М-м, Сага. Это в провинции Кай.

– А ладони у тебя чего такие? Сплошь все в шрамах…

– От тренировок с мечом.

– С тем мечом, что проклят? А почему он такой?

– Моя оплошность. Неправильно определила Форму, Первопричину и Желание, и…

– Понятно.

Больше императрица ничего не сказала. Задумалась так, что даже забыла о такой потребности, как моргать, и только смотрела на Кёко, не отрываясь. По крайней мере, кажется, она наконец-то утолила своё любопытство, раз замолчала. Правда, Кёко отчего-то чувствовала себя так, будто наступила кошке на хвост, то есть сказала что-то не то или не так. Было ли всё дело во лжи? Ведь если кошки и вправду никогда не врут, то разве они не должны вмиг определять, когда то делают другие?

– Ваше Величество… Могу ли я идти? Мой учитель, должно быть, всё ещё окружён вашими подданными и нуждается в подмоге.

– Да, разумеется, ступай, – отозвалась императрица тем не менее спокойно.

– Передать ли мне учителю, чтобы он тоже к вам пришёл, как завершит работу?

– Нет, не стоит. Он так чихал с утра, что весь дворец сотряс. Не хочу сидеть здесь вся в соплях. К тому же я и так вас уже надолго задержала, Странник хотел уйти пораньше… Лучше зайди на кухню и скажи, чтобы снарядили вас всем, чем надобно, в дорогу. Обязательно заглядывайте с учителем на Сэцубун – у нас, кошек, по праздникам всегда весело! И береги себя, Нана.

Когда Кёко уходила, подобрав полы своего кимоно и поклонившись в последний раз прекрасной императрице кошек, она знала, что пламя в жёлтых глазах опять горит, ибо оно едва не прожгло ей спину. Длиннохвостые синицы щебетали звонко, будто прощались, и Кёко попрощалась с ними тоже, почти погладив одну по пёрышкам, чтобы отогнать от двери. Она и забыла, что цукумогами прячется у неё на плече: он зажужжал и зазвенел, когда они вышли, словно не она одна испытала облегчение, наконец-то оказавшись наедине с собой.

Правда, ненадолго.

– Мио, – выдохнула Кёко.

Та даже не подняла на неё глаза. Как вошла в коридор с опущенной головой, растягивая за собой по паркетному полу маслянистую тень, так и продолжила идти; мимо Кёко, колонн, матовых блестящих панелей за ними и вышитых шёлком картин, с которых на них смотрели одни только кошки – лесные и дикие, полосатые и длинношёрстные, даже тигры и львы. Чёрное хаори Мио, по-видимому, никогда не менялось, но сменилось кимоно под ним, нежно-персиковое теперь, уже истинно женское, с длинными рукавами.

Кремовые уши с красными кисточками были при ней – Кёко посмотрела на них в первую очередь и выдохнула с облегчением, мысленно отругав себя за то, что, как дурочка, поверила слухам. Императрицу ведь недаром все так любили: разве содеяла бы она подобное с советницей своей даже в наказание? Теперь