— Вряд ли. Но можешь потом найти меня в чате, если захочешь.

Я вздохнул.

— Понял. Тогда всего один самый последний вопрос. Ты сказал, что у вас мародерство не приветствуется. Почему? Есть какой-то свод правил или что-то вроде этого?

Тень Повешенного скрипнул ремнями.

— Да просто в этом нет смысла. Сообщество сильных перспективней глупой арены. И потом всем хочется увидеть, что будет, когда кукольник наконец-то соберет всю колоду старших арканов.

А потом в зале раздались шаги, и мы замолчали.

Через пару минут в проходном зале появился Данилевский. Как всегда, при полном параде, только немного бледный. Остановившись в центре комнаты, он окликнул меня.

Я нехотя оставил свой пост, бросив настороженный взгляд на своего «коллегу» и подошел к Яну.

— Всего один вопрос, — быстро проговорил он, придвинувшись к моему уху. — Ты, или нет?

— Нет.

— Хорошо.

Он кивнул мне и быстрым шагом вошел в комнату.

Они о чем-то беседовали еще около полутора часов. Когда Генрих Штальман вышел из комнаты, я с удивлением отметил про себя, что Лекса, его дочь, совершенно и категорически на него не похожа. Глава ГеймМастера оказался высоким худощавым арийцем лет сорока пяти с крупными, резкими и холодными чертами лица. Мы с тенью даже кивнули друг другу на прощанье, и он последовал за Штальманом.

Надо быстрее качаться — вот что я вынес из нашей встречи.

Следом за Штальманом из переговорной вышел Данилевский. Как мне показалось, слегка раздраженный.

Я поднял на него вопросительный взгляд, но тот только головой покачал — мол, не сейчас, иди работай.

Когда он скрылся в глубине зала, я заглянул к Анне.

— Все хорошо?

В просторной комнате с тяжелыми серыми гардинами и массивной черной мебелью было подчеркнуто неуютно. Анна держала в руках бокал с вином, еще два стояли по обе стороны от нее.

— Ну вот и все, — устало сказала она. — Договоренности достигнуты, поддержка мне обеспечена, а в новостях скоро появится сообщение о несчастном случае в отеле рифта, из-за которого произошел взрыв газа и есть пострадавшие, которым прямо сейчас оказывается квалифицированная медицинская помощь. Такие дела…

— Но там же пострадавших сотни, — с сомнением в голосе заметил я. — Да и погибших — тоже. Неужели такое замять можно?

Анна фыркнула.

— Замять в этом мире можно абсолютно все. Вопрос только в достаточности ресурсов. Кого они волнуют, эти погибшие? Из вип-гостей на момент трагедии там находилась только я, все остальные — клиенты всевозможных социальных фондов, менеджеры среднего звена, престарелые учителя и педикюрши. Кому они нужны? Семьям по-тихому выплатят достойную компенсацию, и все закончится кухонными сплетнями и слухами, о которых через полгода все забудут. А твой Данилевский — кремень. Сказал, не будет заниматься исследованиями рифта до тех пор, пока там гражданские. Штальман вроде как уступил, но мне кажется, это скорее из стратегических соображений. Он надеется, что заинтересованность ЦИРа этим рифтом победит принципы его руководителя. Но думается мне, ничего у него не получится. И месяцев через восемь на месте сегодняшних трупов будут праздновать открытие нового санатория… Не смотри так на меня, присядь, — вздохнула она. — Хочешь вина?

Я сел за стол.

Честно говоря, я не ожидал, что трагедию такого масштаба можно замять. Это же не какое-то столкновение группировок вольников в пустоши, которых никто не считает. Городские люди.

Народ ведь так жаждет оказаться в городе, рассчитывая на какие-то права и защиту со стороны властей.

Наивные.

На самом деле они — такой же расходный материал, как и все остальные.

Только сила и власть определяют, имеешь ты какой-то вес, или нет. Такие дела.

Откровением это для меня не стало, но все равно на душе было как-то гнусно.

Но, что удивительно, Анна тоже выглядела какой-то… подавленной, что ли.

— Если я правильно понял, в итоге ты добилась тех условий, которых и хотела добиться? — спросил я.

— И даже немного больше, — кивнула она.

— Тогда почему лицо грустное?..

Анна вздохнула.

— Если я скажу, что огорчена судьбой пострадавших, ты мне поверишь? — глядя куда-то в сторону, спросила она.

— Нет, — честно ответил я.

Анна кивнула.

— Как всегда, откровенен до наглости.

Она встала, подошла к окну. Отодвинула тяжелую гардину, чтобы увидеть улицу.

— Странное дело — каждый раз после репликации со мной как будто происходит… какой-то откат в психоэмоциональном развитии. Как будто новая нервная система поначалу не справляется с тем образом жизни, который я веду, и грузом тех решений, которые я принимаю. Это как… Фантомные боли. Ноет то, чего давно нет…

Она стояла ко мне вполоборота, и весь ее образ казался удивительно живописным — изгиб белой шеи, положение тонкой руки без единого кольца, узкое синее платье на фоне темно-серой ткани…

Она была похожа на хрупкую бабочку на мокром асфальте. Красивая иллюзия. И, черт возьми, очень красивая женщина.

Вот только я ей не очень-то верил.

Слишком правильным был выбранный ракурс, и вся поза хоть и выглядела естественной, слишком уж напоминала позирование модели перед камерой.

Зачем она вообще говорит мне все это?

Пусть даже ее в самом деле здорово впечатлило произошедшее в рифте. В конце концов, вряд ли она в своей жизни часто видела что-то подобное. Увидеть массовую смерть, у которой есть лица, запахи, голоса — тяжелый опыт даже для устойчивой психики.

Но почему все это она озвучивает не подруге, не любовнику, не психологу, в конце концов? Не своему личному секретарю или духовнику? А мне, которого знала-то всего ничего?

Если не учитывать мимолетный секс полтора века назад.

— Раздражает, — вдруг с неожиданной резкостью проговорила Анна. — Иногда даже начинает закрадываться мысль, все ли со мной нормально, и я ли это прежняя. Кстати, знаешь, как Генрих Штальман получил свое кресло? — обернулась она ко мне. — Его отец не прошел репликацию. Часть данных при переносе была безвозвратно утеряна. Не случайно, конечно. Это сделала какая-то проплаченная тварь из числа персонала. Потом убила двух телохранителей, проломилась через весь больничный корпус, прошивая пытавшихся остановить ее охранников ледяным шипом. И сбежала.

От ее слов у меня самого в груди неприятно кольнуло.

Я вспомнил Женьку. Ее ледяные шипы. И рассказ о том, как она когда-то убила человека. И как изменилось ее лицо при виде Лексы…

Неужели это была ее история?..

И