— Скорее всего, он игрок, — продолжил Морозов с ленцой, чуть откинувшись в кресле. — Цацки свои, может, и не свои вовсе, ставил на кон, когда деньги закончились. А как сильно проигрался, понял, что надо тикать. Вот и рванул подальше на север, чтобы отсидеться. А потом, может, снова отправиться куда полегче и потеплее.

Он сказал это спокойно, не осуждая, но с таким видом, будто таких «Борисов» он знавал десятки. И каждый оставлял за собой одинаковый след: шелковая рубашка, босые ноги и неприкаянность, от которой не отмыться ни под какой прической.

— Такие, как Борис, к нам и впрямь порой заезжают. С виду все как один приличные, гладко выбритые, с папками в руках и жалобой в голосе. Узнают про недавно усопших, подбирают подходящего — не слишком известного, но с достатком — и появляются как грибы после дождя, с печальной легендой о родстве. Но такие у нас не задерживаются. Работать они не любят, в общество вливаться не спешат, да и к жизни местной относятся как к чему-то временно неудобному. Словно в санаторий приехали, а тут, на беду, снег, правила и соседи с характером. Чаще всего их сдают жандармам…

Он не договорил, и пауза повисла в голосе, как холодный сквозняк. Я поёжился от намека, в котором ничего хорошего дальше не происходило.

Наконец, воевода чуть хмыкнул, будто наслаждаясь моментом, и, выдержав театральную паузу, изрёк:

— Всех заезжих устраивают в общежитие у старого порта. И оформляют на добровольно-принудительные работы. Чтобы не голодали… и глупостей не делали.

Сказано это было с таким спокойствием, будто речь шла не о мягком принуждении к труду, а о санаторной программе адаптации с элементами физкультуры.

— И какие же работы? — спросил я, приподняв бровь, скорее из любопытства, чем из беспокойства.

— Да хоть полы мыть, хоть улицы мести, — пожал плечами Морозов. — Работы здесь хватает. Особенно для тех, кто рассказывает, что «готов на всё». Вот только такие, как он, к труду не привыкли. Бегут отсюда при первой же возможности. Не пройдет и недели — и след от этого Бориски простынет. Помяни моё слово.

— Как же он не побоялся прийти сюда, в дом, — покачал я головой, всё ещё поражаясь его самоуверенности.

— Наглый, — спокойно согласился воевода. — Потому я его и отправил прочь. Не хватало ещё, чтобы он, прости господи, чего-нибудь из дома утащил. Или — не дай бог — с чайной ложки начал.

— Но…

— Никифор от него и мокрого места не оставит, — перебил Владимир с той самой твёрдой уверенностью, которая у него всегда к лицу. — А потом ещё неделю будет ворчать и нам припоминать, как полы от пришибленного Бориски отмывал. С уксусом, солью и заклинаниями.

Я едва сдержал усмешку. Вариант с уборкой, действительно, пугал сильнее любых санкций. Особенно если Никифор будет её выполнять назло и с вдохновением.

В дверь снова постучали — настойчиво, без лишней деликатности. На этот раз в кабинет вошла рыжеволосая дама, лет под пятьдесят, с видом человека, у которого всё давно решено, и лучше бы никто ничего не спрашивал. На голове у неё красовались массивные, цветные бигуди, словно специально надетые в качестве демонстративного аргумента.

Она молча подошла к столу, как к прилавку, положила передо мной лист бумаги и, не моргнув, потребовала:

— Распишитесь, что я к вам приходила и не подошла.

— А это что? — осторожно уточнил я, мельком взглянув на документ.

— Служба занятости населения выдала мне вакансию, — с некоторым возмущением пояснила она. — Но я не хочу работать. И что мне делать так далеко от дома?

— Понимаю… — я потянулся за ручкой. — Наверное, у вас дети, о которых нужно заботиться?

— Сериалы, — поправила меня женщина с полной серьёзностью. — Я их страсть как люблю. Особенно с утра, с кофе. В обед с чаем. А к вечеру с компотом. Да и вообще, зачем мне работать? У нас в семье отродясь бабы не работали. Это, знаете ли, традиция. Мы — домоседки. Серьёзные. Считай — такая у нас династия.

Я кивнул, подписал листок и, убирая ручку, с трудом удержался от вопроса, кто же у них в роду начал эту славную династию профессиональных телезрительниц. Но решил, что всё уже сказано.

Морозов взял у меня подписанную справку, нахмурился и, как добросовестный контролёр, внимательно прочитал данные кандидатки. По мере чтения брови у него ползли всё выше, а уголки губ — всё ниже. Наконец, он молча передал бумагу женщине, махнул рукой — мол, путь вам туда, где экран побольше и пульт ближе — и указал на выход.

Дама удалилась с достоинством не прощаясь.

Не успела дверь за гостьей с бигудями как следует захлопнуться, как из гостиной раздался внезапный, дикий визг сразу нескольких голосов. Следом — топот, громкий, панический, будто оттуда не вышли, а выскочили всем составом.

— Что случилось… — начал было я, но договорить не успел — в дверь кабинета заглянул Никифор.

Он был мрачен и держал в руках потрясённого бельчонка. Малыш судорожно цеплялся лапками за жилетку домового, а ушки у него были прижаты, как у зверя, которому только что объяснили, что его никто не любит.

— Эти дикарки посчитали его крысой! — возмущённо выпалил Никифор. — Нашего малыша! Он всего лишь вошёл в комнату. Совсем тихо. Он же любит… — домовой тяжело вздохнул, — … нюхать свежезаваренный чай.

— Знаем мы, что он любит, — кивнул Морозов с видом профессионала.

Никифор надулся и, прижимая бельчонка к себе, демонстративно развернулся к выходу.

— Мы тут, значит, с добром… А нас — с визгом! — пробормотал он себе под нос и исчез так же внезапно, как и появился.

Я посмотрел на дверь, потом на Морозова. Тот уже потянулся к графину с водой.

— Что ж… — тихо заметил я. — На сегодня собеседование закончилось.

— Ну, хоть белка теперь в безопасности, — философски резюмировал воевода.

— Мурзик, значит, спокойно сидел у камина, а эти ироды как разорались, — донёсся возмущённый голос Никифора из коридора. Он вернулся в кабинет, держа ладони на поясе, как строгая кухарка перед разносом. Бельчонок сидел на его плече, обернув распушенный хвост вокруг шеи своего покровителя.

— Один даже кинул ботинок, — добавил