— До чего ж горячая, — выдохнул я, морщась, но упрямо не желая прибегать к стихии ветра. Был в процессе охлаждения этой картошки какой-то старомодный уют. Что-то родом из детства, из загородных вылазок, когда еда на природе всегда обжигала, но была самой вкусной на свете.

— Остынет, — весомо пообещал Морозов, наблюдая за мной с боковым прищуром.

И я на миг замер, не совсем уверенный, что он имеет в виду: то ли картошку, то ли домового… А может, ситуацию в целом. В его голосе прозвучала та самая интонация, которой обычно заканчивают семейные советы: всё утрясётся, главное — не мешай кипеть.

— Никифор тут очень давно, — проговорил Морозов, глядя куда-то поверх тарелки, словно сквозь годы. — Он появился в доме, когда самого дома ещё не было. Была лишь одна комната, да печь. Уже потом к ней пристроили камин, гостиную, первый этаж…

В его голосе звучало нечто почти уважительное — если не к самому домовому, то к возрасту того, что он символизировал. Память, корни, кирпичи, которые помнят ладони строителя.

— Я не допущу, чтобы меня ни во что не ставили, — оборвал я это проникновенное вступление. Голос мой прозвучал жёстче, чем хотелось, но за этим стояло больше усталости, чем гнева. — Может, я тут временно, пусть я регент, а не настоящий князь, но…

— Никто из нас так не считает, — глухо перебил Морозов, всё так же не поднимая глаз. — И никто не думает, что вы тут временно. Кроме вас самого.

Повисла тишина. Даже картошка на тарелке вдруг перестала быть просто едой, а стала чем-то вроде свидетеля разговора. Я не ответил сразу. Потому что в этих словах не было упрёка. Только простая констатация. Как когда сообщают, что зима всё же наступила. Или что домовой, как бы ни ворчал, уже всё равно к тебе привык.

— Мы же с вами знаем, что если вдруг найдут настоящего наследника, мне придётся уйти, — тихо произнес я.

— Я знаю, что другого нет, — спокойно ответил Морозов и отвернулся к окну. А затем тихо добавил.— Мы искали. Я искал.

Я молчал. Не потому, что нечего было сказать, а потому что всё, что хотелось, казалось ненужным рядом с этой сухой, но безоговорочной фразой. Она прозвучала как щелчок фиксатора — спокойно, точно, окончательно.

И в этот момент из дверного проёма в столовую, будто снаряд на мягкой тяге, влетел аккуратный пучок укропа и зелёного лука, перевязанный суровой ниткой. Он шмякнулся рядом с картошкой, словно подчеркивая: разговор, конечно, важен, но обед по расписанию.

— Приятного аппетита, — донеслось из коридора почти ласково. Голос Никифора был на удивление нежным. Почти заботливым.

— Хорошо, хоть не кирпич соли, — пробормотал я, глядя на зелень со смесью благодарности и недоверия.

— Не давайте ему идей, — так же едва слышно отозвался Морозов.

Это разрядило атмосферу. И мы оба рассмеялись — негромко, но от души.

— К слову о поисках: куда вы ходили, когда в очередной раз решили тихо сбежать из особняка без охраны? — мирно поинтересовался Морозов, склонив голову набок и изобразив такую добродушную улыбку, что стало ясно: сейчас он будет разбирать меня на винтики. Но почти по-доброму.

Я в который раз подумал, как всё-таки повезло, что я не в его дружине. Потому что Морозов умел улыбаться так, словно зубов у него в два раза больше положенного, Как у хищника. Улыбка тянулась до ушей, а взгляд — прямо в печень. В самую мягкую её часть.

Я медленно отложил недоеденную картофелину, скрестил ладони перед собой на столе, как ученик перед строгим, но справедливым наставником. Для полноты картины не хватало только получить линейкой по пальцам.

— Митрич дал мне клубок, — тихо сообщил я, словно признавался в том, что списал домашнюю работу.

— Лопату мне в печень, — закатив глаза, пробормотал воевода. — Не говорите, что вы ходили к Ягине. В её настоящий дом.

— А есть другой? — спросил я невинно, глядя ему в лицо.

— Не уходите от темы, княже, — тут же парировал Владимир и посмотрел на меня так, что даже картошка на тарелке, кажется, поёжилась.

— Мне нужно было уточнить некоторые детали, — уклончиво сообщил я, делая вид, что интересовался исключительно административными вопросами, а не разговорами с женщиной, способной одним словом заварить чай — и распустить человека на нити.

— Вас могли самого разобрать на запчасти, — с тяжелым вздохом покачал головой Морозов. — Я ведь вам пояснял, кто она такая. Или вы не поняли?

Я задумчиво потер шею и протянул:

— Если честно, я так и не понял до конца, кто она такая.

Сказал я это не с жалобой, а с искренним недоумением. Тем самым, что возникает, когда смотришь на старую книгу без обложки: вроде знакомо, а вроде и нет.

— Но одно осознал, — добавил я после паузы. — Она мне не враг.

Морозов мрачно хмыкнул, как человек, который такое уже слышал.

— Но и не друг, — подытожил он с тяжестью приговора. — Не стоит верить ведьмам.

Сказано это было не с осуждением, а с усталой уверенностью человека, который однажды поверил и пожалел об этом.

— Не верьте ведьмам, — с нажимом повторил Морозов. — Особенно ведьмам из нечисти. Они как раз самые опасные.

Он говорил это с тем тоном, каким обычно делятся семейными предостережениями вроде: не ешь грибы, если не знаешь, кто их собрал.

— Говорят, когда-то они были человечками, — продолжил он, с лёгким прищуром. — Но потом продали души. И стали… ведьмами.

Последнее слово он произнёс почти с благоговейным ужасом. Будто за ним должна была последовать гроза, раскат грома и три скрещённых метлы.

— Не думаю, что там был какой-то договор купли-продажи… — попытался я разрядить обстановку шуткой. — Вряд ли у них была при себе печать и бухгалтер.

— Суть одна, — отрезал Морозов, не оценив юмора. — Они опасны.

— Да тут везде опасность, — вздохнул я. — Куда ни глянь — или нечисть, или отчёт. Но мне надо было выяснить, есть ли хоть один шанс не потерять голову на этом посту.

Я сделал паузу, а потом, уже тише, добавил:

— И несмотря на ваши уверения, я всё же думаю, что Ягиня — не сущее зло.

Воевода взглянул на меня