— Нет, что ты… — я окончательно проснулся и встал, кутаясь в одеяло. — Ты всегда вовремя.

— Мы, пожалуй, пойдем… проверим посты, — сказал Валуев.

— Да, да, проверим, — подхватил Хуршед, закидывая на плечо ремень винтовки.

— Я с вами! — подмигнув мне, добавил Хосеб.

Через мгновение горница опустела. Мы остались одни. Марина медленно поставила корзинку на стол и вдруг стремительно бросилась ко мне и обняла. Девушка прижалась ко мне всем телом, запрокинула голову, и ее губы нашли мои. Поцелуй был долгим, жадным, соленым от слез и сладким от долгожданной встречи.

— Я так боялась за тебя, — прошептала она, отрываясь. — Говорили, что вы побывали в аду.

— Побывали, — коротко ответил я, снова целуя ее. — И даже несколько раз. Но вернулись.

Ее руки проскользнули под одеяло и начали гладить меня по голой спине. Потом одна из них опустилась ниже, легла на мою ягодицу, и я почувствовал, как тело мгновенно отозвалось на это прикосновение горячей волной. Я спал нагишом и Марина сразу увидела мое «приподнятое состояние». Судорожно всхлипнув, она начала торопливо расстегивать свою гимнастерку, запуталась в пуговицах, сморщилась от досады, но потом просто задрала юбку, под которой ничего не было, и сама потянула меня вниз.

Мы рухнули на лавку, и я вошел в нее почти без усилий, одним стремительным движением. Она уже была влажной и очень горячей, изнывающей от желания. Марина тихо ойкнула, и вцепилась пальцами в плечи, обвивая ногами мою спину. Ее тело вздрагивало и извивалось подо мной, она металась, стонала, кусала меня за губы, за шею, что–то шептала на ухо — бессвязные, страстные слова. Она словно пыталась заглушить боль войны этой животной, первобытной страстью, выжечь память о смерти огнем жизни.

Девушка кончила несколько раз подряд, впиваясь в меня ногтями. А потом затихла, мокрая от пота, растрепанная, прерывисто и часто дыша. Мы лежали, сплетясь, на узкой лавке. Бешеный гул в крови понемногу стихал, сменяясь сладкой, ленивой истомой. Отодвинуться не было сил, да и не хотелось. Я чувствовал мелкую дрожь ее тела, влажную кожу ее бедер, вдыхал запах ее волос. Давно мне не было так хорошо.

— Стыдно признаться, но мне всё это очень понравилось, — Марина провела пальцем по моей щеке, и я вздрогнул. — С ума сойти, как это сладко и одновременно страшно. Теперь я знаю, что испытывают женщины от близости с любимым мужчиной.

— Ты, похоже, вошла во вкус, — пошутил я.

Она тихо рассмеялась, и это был самый лучший звук за весь этот бесконечный, проклятый день. Смех, который стирал треск пулеметов и хриплые крики умирающих. Он был здесь и сейчас, и он был настоящим.

Наконец, не без сожаления, я приподнялся и нащупал на полу свое одеяло. Воздух в горнице показался ледяным после тепла наших тел. Я встал и бережно накрыл девушку.

— Лежи, не двигайся, отдыхай.

— А ты куда? — в ее голосе послышалась мгновенная тревога, и это приятно кольнуло меня в сердце. Она уже боялась меня потерять.

— Я… никуда. Просто оденусь, а то холодно.

Я натянул бриджи и накинул на плечи немецкий мундир — единственные сухие вещи в моем «походном гардеробе».

— Ой, мне тоже надо встать! — вскинулась Марина. — Там же твои товарищи…

— Товарищи подождут! Они еще… не все посты проверили, — усмехнулся я.

— А я тебе гостинцев принесла! — Марина, закутанная в одеяло, подошла к столу и начала вынимать из корзинки припасенное угощение.

На свет появилась бутылка темного стекла, небольшой каравай черного хлеба, круто посоленное сало и два яблока, сморщенных, явно спасенных из какого-то чужого сада. Я взял бутылку и посмотрел на этикетку.

— Ого, «Мускат белый Красного камня». Крымское вино! Откуда такое богатство? — удивился я.

— А это мне сегодня ухажёр подарил, — она улыбнулась. — Один из летчиков-истребителей, которые нас прикрывают. Имя у него странное, как в детской книжке — Тимур. Но ты не подумай, я ему ничего не обещала, — она покраснела и отвела взгляд, — мы просто поболтали.

— Кажется, я видел этого летчика, — снова усмехнулся я. — Его зовут Тимур Фрунзе. Один из лучших истребителей ВВС Красной Армии. Сын знаменитого командарма Гражданской войны — Михаила Фрунзе. Думаю, что ничего постыдного он тебе не предложит.

— Вот как, — Марина облегченно выдохнула. Видимо подсознательно ожидала сцену ревности. — Тогда садись к столу и поешь. Я старалась, собирала всё самое вкусное. Ты, наверное, целый день ничего не ел.

Я достал нож, порезал хлеб и сало, четвертовал яблоки. Вино открывать не стал — сейчас мне не хотелось дурмана. Соорудив простенький бутерброд, я с наслаждением впился зубами в соленую мякоть. И этот полузабытый вкус, ржаного хлеба и деревенского сала с чесночком, показался мне вторым чудом за вечер.

Марина сидела напротив, подставив ладонь под щеку, и смотрела на меня с умилением. Я сделал еще один бутер и протянул ей.

— Я не буду. Это всё для тебя, — мотнула головой девушка.

— Марина, — я посмотрел на нее предельно серьезно. — Или мы делим пополам, или я сейчас все это выброшу в окно. Я не буду жрать один.

Она вздохнула, сдалась и принялась за еду. Мы сидели рядом и наслаждались почти домашним уютом.

— Игорь, — тихо произнесла Марина, когда мы закончили поздний ужин, подобрав всё до крошки. — Я слышала, что ты постоянно лезешь прямо в логово немцев. Вот в этой жуткой форме, — она ткнула пальчиком в воротник мундира, — на которую мне и смотреть-то страшно. Я видела Вадима… он как будто не в себе. Что там с вами произошло?

Я неторопливо доел последнюю четвертинку яблока. И рассказал. Всё. Про разгромленный немецкий аэродром. Про егерей в ночном лесу. Про хохочущих эсэсовцев и овладевшую мною животную ярость. Про Колю Семенова, его огромные глаза на исхудавшем лице и его предсмертный хрип. Про то, как фельдфебель равнодушно приказал его пристрелить, и как ефрейтор буднично выполнил приказ. И как потом мы косили из пулеметов мотоциклистов.

Она слушала, не перебивая, лишь сжимая в руках край одеяла так, что костяшки пальцев побелели. Когда я закончил, по ее лицу текли слезы, но она даже не пыталась их вытереть.

— Это… это чудовищно. И после этого… ты еще можешь?