Но внутри, за этой ледяной маской спокойствия, мысли метались, как крысы, запертые в подвале. Карпов… Карпов — не просто человек. Карпов — тень системы, часть её дыхания. Он — как холодный воздух в коридорах НКВД, где запах крови и бумаги смешивается в один неизбежный запах страха.

«Он не дурак. Он бьёт по слабым местам. Моим местам».

И Мирослав знал: с каждым словом, произнесённым этими людьми, трещина внутри него становится глубже. Потому что он не мог понять, что страшнее — этот шёпот за соседним столом, или тот, что звучал у него в голове.

«Ты не имеешь права на слабость. Ты не имеешь права даже на паузу».

Он сделал последний глоток чая, горького и обжигающего, и встал. Спина прямая, плечи напряжены, как если бы под этой рубашкой были не кости и мышцы, а железные прутья. Мирослав знал — он должен идти вперёд. Потому что этот завтрак — это ещё один акт в длинной пьесе, где его роль написана уже кем-то другим. И всё же — он ещё верил, что способен сыграть её по-своему.

После завтрака Мирослав шагал к выходу, стараясь не смотреть по сторонам, будто любое ненужное движение могло пробудить в стенах этого общежития что-то большее, чем просто эхо чужих разговоров. Пол казался липким, воздух — густым, как старый суп, в котором плавают несъедобные тени. Каждый шаг — отмеренный, каждый вдох — с усилием, будто он шёл не по коридору, а по зыбкой границе между миром и чем-то иным.

Он услышал шаги за спиной — лёгкие, быстрые, но в них было то самое напряжение, которое всегда дрожало в воздухе, когда Николай Смирнов приближался к нему. Николай — невысокий, почти неприметный, сдержанный, но взгляд его — цепкий, в котором таилась острота, способная рассечь самую суть слов.

Мирослав обернулся. Николай уже стоял рядом, чуть ближе, чем позволяли бы осторожность и чужие взгляды. В этих нескольких шагах было всё: доверие, которое не нуждалось в словах, и молчаливое признание, что и они — всего лишь две фигуры в чьей-то чужой игре.

— Мирослав, ты слышал? — спросил Николай серьёзно, голос его был ровным, но в каждом слове — едва заметный дрожащий нерв, как в руках хирурга перед первым разрезом. — Карпов собирает людей. Хочет устроить показательный бунт.

Мирослав кивнул. Его лицо оставалось спокойным, будто вырезанным из того же камня, что и эти серые стены. Но внутри — всё вскипало, словно под тонкой коркой льда шевелилось что-то опасное. Он чувствовал это в пальцах, в горле, в том, как сердце билось — рвано, как чужой шаг за спиной.

— Я знаю, — сказал он тихо, сдерживая раздражение, которое норовило прорваться наружу, стать криком. — Но я не дам ему этого сделать.

Николай всмотрелся в него пристально. В этом взгляде не было ни страха, ни покорности — лишь холодная, жёсткая ясность. Николай знал: мир, в котором они жили, не прощал ошибок. Но он также знал, что за этой уверенностью Мирослава скрывается нечто более опасное, чем слова Карпова.

— Ты понимаешь, что он не остановится? — спросил Николай, голос его стал почти шёпотом, но в этом шёпоте звучал металл. — Он хочет не просто саботировать реформы. Он хочет твоего падения.

Мирослав чуть напряг подбородок, как если бы эта фраза была ударом — не физическим, но тем, что бьёт прямо в грудь. Он знал это. Знал давно — ещё до того, как Карпов произнёс хоть слово вслух.

«Пусть попробует», — сказал он, и голос его прозвучал ровно, почти спокойно.

Но в этой ровности скрывалась вся его ярость — как в тихой воде скрывается омут.

Внутри же, под этим спокойствием, мысли клокотали, как чёрная жижа, которую невозможно остановить.

«Я знаю, на что он способен. Но я тоже не отступлю».

Эта мысль звучала в нём, как тёмная песня — медленная, но неумолимая. Она поднималась со дна его сознания, где хранились не страхи — нет, — а то, что было глубже: сама природа, сшитая из альфы и омеги, из инстинктов, которые учили выживать, даже когда всё вокруг рушится.

Он смотрел на Николая, на этого омегу, который умел видеть больше, чем позволял его рост или голос. И в этот миг он знал: только Николай понимает, как близко к краю он стоит. Только он знает, что в этом молчании — не только решимость, но и бездна, которую Мирослав держит внутри, чтобы она не прорвалась наружу.

За их спинами, в коридоре, всё ещё слышались шаги, шёпот чужих голосов, треск лампы, мерцающей над дверью. И Мирослав чувствовал: эти звуки не просто фон. Они — часть того самого мира, который сжимает горло, чтобы каждый вздох был дан с усилием.

И всё же — он сжал губы, плечи выпрямились. Пусть весь этот город — с его архивами, тенями, собраниями, которые решают чужие судьбы — пусть он наваливается всей своей тяжестью. Мирослав не позволял себе дрогнуть.

Он кивнул Николаю, жестом, в котором было больше слов, чем во всей этой глухой тишине.

— Я справлюсь, — сказал он, уже не вслух, а в глазах.

И шагнул дальше, в этот день, который был таким же вязким, как его мысли, и таким же опасным, как шёпот за стеной.

Мирослав вышел на улицу, и холодный воздух ударил в лицо, будто сразу стирая остатки сна. Мороз обжигал кожу, и этот резкий холод был как пощёчина, возвращающая к реальности, которая с каждым днём казалась всё более зыбкой.

Он замер на несколько секунд, позволяя себе этот короткий миг сосредоточения. Воздух пах железом и дымом — смесью печных труб и уличной пыли, которую рано утром ещё не успели развеять ветер и шаги людей. Он вдыхал этот запах медленно, будто пробуя его на вкус — как горькое лекарство, которое нужно принять, чтобы остаться в живых.

Москва просыпалась тяжело, лениво, с тем надломленным ритмом, который всегда был в её дыхании. Серые здания, стоящие, как приговоры, тянулись вверх, а между ними узкие переулки, где тени казались длиннее, чем должны быть. Сквозь утренний полумрак двигались фигуры — рабочие, идущие на заводы,