И снова шаг — и коридор будто стал теснее. Стены, эти серые, истёртые временем, пахнущие антисептиком и людской усталостью, вдруг начали сжиматься. Он знал, что это лишь игра воображения, но разве он мог быть уверен? Слишком долго уже эти стены были не просто камнем — они были свидетелями, молчаливыми и холодными, словно сами готовы судить и приговаривать.

И он шёл — не быстро, но уверенно, с каждым шагом отбрасывая от себя страх и сомнение. Потому что другого выхода не было — потому что в этой вязкой тишине он чувствовал себя более живым, чем когда бы то ни было. И пусть впереди — новые битвы, новые тени и новые шёпоты, он знал: остановиться он не может. И не хочет.

Часть 10

Точка кипения. Глава 101: Утро перед бурей

Мирослав проснулся ещё до того, как в комнате послышался первый скрип шагов в коридоре. Сначала он лежал неподвижно, прислушиваясь к медленному биению собственного сердца. Его грудь сжимала неведомая тяжесть, словно воздух сам отказывался покидать лёгкие, а каждое дыхание было вымученным. За окном туманная серость утра только начинала просачиваться сквозь узкие оконные стёкла, подёрнутые инеем. В этой предрассветной мгле всё казалось зыбким — стены казались тоньше, чем на самом деле, а тени — длиннее, словно из другого измерения.

Он не сразу решился открыть глаза. Пальцы его вцепились в шероховатую ткань одеяла, и мысль медленно поднималась со дна сознания: «Сегодня многое решится».

Он повторял это, будто молитву или приговор. Слова звучали в голове, отдаваясь странным гулом, в котором угадывалось шуршание страниц — тех самых документов, которые он складывал вчера, будто каждый лист мог стать последним щитом от надвигающейся бури.

В углу комнаты, возле деревянного шкафа, застыли аккуратно сложенные бумаги: справочники, тетради с чёткими, почти злым почерком выведенными планами. Он знал каждый абзац наизусть — но знал и то, что этого может не хватить. Потому что в этом доме — и в этом городе — всё всегда решалось не там, где писали инструкции, а там, где дыхание другого альфы или омеги было слышно слишком близко, и каждое слово могло стать отголоском приговора.

Часы на стене, чёрный круглый циферблат с глухим тиканьем, показывали 5:45. Мирослав вглядывался в стрелки так долго, что ему начало казаться, будто они шевелятся неестественно, рвано, вразнобой — и сам он теперь часть этого бессмысленного ритма. Он ощущал, как внутри всё застывает, как если бы его тело — ещё тёплое, но уже неживое — переставало быть ему подвластным.

Он знал, что сегодня Карпов будет бить по слабым местам. Эта уверенность не давала покоя, как давняя боль в застарелой ране, которая ноет особенно сильно в стылое утро. Но что пугало больше — слова Карпова, которые он ещё не слышал, или его собственные мысли, эти холодные, безжалостные тени, что росли внутри, под его кожей?

Мирослав не мог определить, где заканчивается страх перед реальной угрозой, а где начинается паника, порождённая самим телом. Омега или альфа — роли, впаянные в его сущность, но сегодня казалось, что это не роли, а цепи, сковывающие его разум. Его нутро — то самое, что должно было дать ему силу, как альфе, или мягкость, как омеге, — сегодня было лишь источником мутного, липкого страха, который стекал по позвоночнику холодными каплями.

Он пытался вспомнить, как это — дышать легко, но не смог. Каждое движение давалось с усилием, каждое слово, рождённое в голове, звучало как чужое.

«Ты не имеешь права на слабость», — говорил он себе беззвучно, словно этот приказ мог заставить кровь течь быстрее.

Всё казалось зыбким, неустойчивым. Даже деревянные доски пола, на которых он лежал, будто отзывались на каждую его мысль. Где-то внизу, в недрах здания, слышался слабый гул — может, трубы, а может, голоса тех, кто жил здесь до него и давно стал лишь частью этих стен. Он понимал: город, этот холодный каменный организм, живёт по своим законам, и он — всего лишь песчинка, втиснутая между чужими решениями. Но с этим нельзя было смириться — потому что за этой серостью, в этих стенах, он видел не просто опасность, но собственное лицо, искажённое страхом.

Он наконец раскрыл глаза, вперился в потолок, где штукатурка казалась пепельной, неровной. В этой зыбкой тишине он слышал себя самого — дыхание, частое, болезненно отрывистое.

«Сегодня многое решится», — повторил он снова.

И не знал — это он сам думает, или кто-то другой, чей голос звучит в его голове.

В этой паузе между ночью и днем, между отчаянием и решимостью, он оставался наедине со своей природой. Альфа или омега — не имело значения. Он был человеком, который должен был выстоять. Но в этой мгле, казалось, всё человеческое исчезало, оставляя лишь сухой холод тревоги, от которого не спастись.

И Мирослав знал: скоро ему придётся встать, надеть чистую рубаху, собрать бумаги — и выйти в этот город, который может убить и не заметить. Но сейчас он лежал, словно прижатый к земле самим страхом, и не знал — это ещё сон или уже реальность.

Он медленно сел на кровать, словно поднимаясь сквозь вязкий туман. Доски под ним заскрипели, и этот звук — резкий, сухой — был будто первый голос чужого присутствия в этой комнате, которую он считал своей. Рука скользнула по лицу, и кожа под пальцами показалась холодной, чужой, как будто он прикасался к мёртвому телу. Он чувствовал, как усталость цепко вцепляется в его тело — но это была не та усталость, что приходит от ночной работы или долгих смен. Это было нечто иное: усталость, как осадок, оставшийся после слишком долгого пребывания в воздухе, пропитанном чужой волей.

Он поднялся, медленно, с осторожностью, будто каждое движение могло разрушить хрупкое равновесие в собственной груди. Подошёл к умывальнику, где тусклая эмалевая раковина казалась ледяной на ощупь. Холодная вода, когда он плеснул её на лицо, обожгла кожу так резко, что он на миг потерял дыхание. Капли стекали по щекам, оставляя за собой тонкие полосы, словно бесцветные нити, в которые вплеталось всё — и этот день, и прошлое, и страх, который никак не уходил.

В зеркале отражался он сам, но с каким-то мертвенным светом в глазах.