Валентин зевнул и посмотрел на Мирослава усталым, чуть прищуренным взглядом.

— Ну что, доктор, опять без сна?

Мирослав пожал плечами, медленно, почти машинально. Голос его прозвучал ровно, но внутри он ощущал, как каждая мышца натянулась, готовая сорваться от напряжения.

— А ты когда-то видел меня отдохнувшим?

Валентин рассмеялся тихо, коротко — смех, который не приносил облегчения.

— Никогда. — Он кивнул в сторону палаты. — Кстати, там у тебя один пациент — привередливый омега, говорит, что у него «не так пломба стоит».

Мирослав устало провёл рукой по виску, чувствуя, как ноет в глубине черепа глухая боль, похожая на набат.

— Отлично. Вот оно, настоящее сопротивление реформам.

Он знал: эта язвительная острота — лишь маска. Под ней пряталась усталость, страх и неуверенность — всё, что пронизывало эти стены, пронизывало всех, кто здесь работал. В этом зевке Валентина, в его ленивой ухмылке таилась та же безысходность, что и в собственных мыслях Мирослава.

«Саботаж саботажем, но ничто не сравнится с пациентами, которые уверены, что они знают медицину лучше, чем врач».

Он не стал отвечать. Только кивнул, почти незаметно, и шагнул мимо. Валентин смотрел ему вслед, и Мирослав чувствовал этот взгляд, колючий и равнодушный, будто нож, прижатый к горлу.

Коридор тянулся перед ним, длинный, залитый жёлтым светом ламп, которые мерцали, словно уставшие глаза. Стук каблуков по линолеуму звучал как отголосок чего-то большего, чем просто шаги — напоминание, что в этом месте каждый звук мог стать предвестием беды.

Он шёл медленно, сдерживая каждое движение, чтобы не дать дрожи пробиться наружу. Внутри него что-то шевелилось, тёмное и тяжёлое. Словно сам воздух сгущался, заставляя сердце биться чаще, а мысли цепляться друг за друга, как мокрые ветки.

«Эти коридоры помнят больше, чем я. Эти стены слышат больше, чем я говорю. Но это не значит, что я сдамся».

Он знал, что за дверями отделения его ждут десятки лиц — настороженные, усталые, подозрительные. И среди них — те, кто считал его врагом. Он знал: борьба не окончена. Борьба только начинается.

Но сейчас, в этом коротком разговоре с Валентином, он видел отражение главного врага — не Карпова, не саботажников. А самого времени, которое словно испытывало его на прочность, вытягивая жилы, но оставляя внутри упрямый огонь. И он не позволит ему погаснуть.

* * *

Мирослав шёл по коридору медленно, стараясь не замечать напряжённых взглядов. Его плечи были выпрямлены, но в каждом шаге ощущалась осторожность, как у человека, идущего по льду, тонкому, но ещё не треснувшему.

Регистратура казалась утренним базаром: шепот и обрывки раздражённых реплик гудели в воздухе, как далёкий гул траурного хора. Люди, одетые в серые пальто, стояли плечом к плечу, усталые омеги и суровые альфы, каждый со своей правдой и со своим страхом.

Пожилой альфа с горбатой спиной, сжав кулаки в карманах, бросил взгляд на Мирослава, взгляд, полный застарелого гнева.

— Вот раньше как было! Пришёл — приняли! А теперь по новым порядкам — записывайтесь, приходите позже! Что это за безобразие?

Его голос был как хриплый кашель, от которого не отмахнуться. За ним сразу же откликнулся омега средних лет, лицо которого казалось усталым, с потемневшими глазами, словно за ними пряталась бесконечная ночь.

— У меня работа, у меня время только утром, а мне говорят — нет, приходите после обеда!

Мирослав остановился, слегка приподняв бровь. Он пытался держать голос ровным, но в груди тяжело ныло от напряжения, будто сердце било в замедленной дроби.

— Товарищи, мы изменили систему, чтобы упростить приём. Дайте время — всё наладится.

Слова его тонули в недовольном ропоте, который шевелил воздух, как летний зной — густой, липкий, в котором тяжело дышать.

«Сначала жалуются на длинные очереди, теперь на то, что мы их регулируем. Люди всегда найдут, на что пожаловаться».

Он чувствовал, как каждая эта жалоба — не просто слова. В них звучал страх. Страх перед переменами, перед тем, что привычный мир рушится, а вместо него приходит что-то другое — чужое, непонятное. Как и он сам для этих людей — чужой, пришедший со своими правилами.

Коридоры, казалось, становились всё уже. Лампочки под потолком мерцали, словно уставшие глаза, наблюдающие за каждым шагом. Мирослав чувствовал их взгляд — взгляд здания, взгляд самой системы, которую он теперь бросил вызов.

И всё же внутри него горело холодное пламя. Он знал: эти очереди, эти люди — это лишь отражение того, что происходит за стенами больницы. Мир, в котором каждый хочет быть правым, но никто не хочет слышать правду.

«Я не стану для них спасением. Но и не стану ещё одной тенью в этом коридоре. Моя задача — выжить в их глазах и не потерять себя».

Он кивнул одному из стариков, выпрямился чуть выше и пошёл дальше, оставляя за собой тяжёлый запах чужих слов и невысказанного страха. Каждая его мысль была как шаг в темноту — не видно, куда она ведёт, но не остановиться уже невозможно.

* * *

Мирослав поднялся по лестнице, с каждым шагом чувствуя, как стены больницы становятся теснее. Слева и справа тянулись пустые коридоры, серые стены с облупившейся краской, будто сами стены были свидетелями, которые предпочитали молчать. Шум воды, доносившийся сверху, был таким резким, будто в гулком сердце здания что-то лопнуло.

Он шагнул в ординаторскую и сразу ощутил холодный, влажный воздух — вода капала с потолка, растекалась по полу, собираясь в мутные лужи. Люди метались с тряпками и ведрами, как актёры в пьесе, которую никто не репетировал.

Медбрат развёл руками, мокрые рукава халата болтались, словно флаги капитуляции.

— Ну вот, доктор, новые реформы — новые проблемы.

Мирослав посмотрел на него с усталой иронией, уголки губ дёрнулись — это была улыбка, которая рождалась не на лице, а глубоко под рёбрами, там, где холодно и пусто.

— Ага, — отозвался он сухо, — это точно заговор Карпова — устроить коммунальный кризис в больнице.

Кирилл, стажёр с глазами, которые ещё не научились скрывать страх, прищурился, словно пытаясь разглядеть в этом хаосе логику.

—