Тени в переулках казались длиннее, чем должны быть, а за каждым углом стояла чья-то тишина. Но он шёл вперёд — потому что другого пути у него не осталось. И в этом была его сила. И его проклятие.

Он шёл, и ночь вокруг него тянулась, словно вязкая паутина, липла к мыслям, к телу, к самому сердцу. Ветер, тонкий, колючий, рвал плащ на груди, и в этом ветре слышалось: «Ты больше не часть их, ты — угроза».

Мирослав поднял воротник пальто, но холод оставался внутри. Холод не улицы — холод души, в которой всё ещё звучали слова Николая: «Теперь ты не просто врач. Теперь ты — проблема для системы.»

«Проблема для системы…», — слова эхом отражались в его разуме, и каждое это слово было как камень, упавший в воду, вздымающий медленные круги. Он не хотел быть проблемой. Он хотел быть целителем, спасителем. Но теперь понимал: быть врачом — значит быть больше, чем просто целителем. Значит — бороться.

Он вспомнил взгляд Громова — уставший, но внимательный, как будто тот смотрел сквозь него, в самую суть. «Ты справился», — сказал он. Но за этими словами не было облегчения, не было конца. Лишь начало следующего витка.

Мирослав знал: Громов не даст ему полной поддержки. Громов — часть этой машины, этой системы, где каждый шаг по тонкому льду. «Он ещё не с тобой, но уже не против тебя. И этого должно быть достаточно — для начала», — сказал он себе.

Сейчас, шагая по пустым улицам, он чувствовал себя словно на границе между двумя мирами: в одном он — врач, который знает, как лечить тела, в другом — человек, который должен лечить души, в том числе свою.

Тени падали неровно, и каждый раз, когда он видел, как темнеют окна, ему казалось — там, за ними, кто-то следит. «Ты всегда под наблюдением. Неважно, где ты — в коридоре больницы или на этой улице».

Он вспомнил лицо сотрудника в тёмном пальто — без эмоций, без лишних слов. «Вас хотят видеть».

«Они хотят видеть меня, — подумал он. — Но я уже видел их. И я не отступлю».

Город дрожал от ветра, или это дрожал он сам? Кажется, уже не имело значения. Ночь не спрашивала. Она принимала каждого, кто осмеливался остаться наедине с ней.

И в этом одиночестве, в этом холоде, который пробирал до костей, Мирослав чувствовал — он всё ещё жив. И этого было достаточно, чтобы продолжить идти.

Потому что теперь он знал: ночь — это не конец. Это начало. И он не позволит ей сломить его.

Глава 100

Повседневная жизнь в больнице — между реформами и бытом

Мирослав шёл по длинному коридору больницы, стараясь идти ровно и медленно, словно сам воздух мог уловить его нервозность. Едва заметное дрожание в пальцах, зябкий утренний свет за окнами — всё это напоминало ему, что ночь осталась позади, но ночь внутри него не закончилась.

Он пришёл пораньше, чтобы встретить этот день не спеша, надеясь, что первые минуты тишины помогут удержать равновесие. Вокруг ещё было сонно и глухо — дежурные врачи пили чай, подрагивали плечами в стуже коридоров, лениво перелистывали записи. Мирославу казалось, что за этой картиной дремоты скрывается напряжение, которое никто не решается выдохнуть.

«Вот бы всё всегда было так — тихо, спокойно, без разборок. Но нет, не в этой жизни».

Он прошёл мимо стеклянной двери регистратуры, где только начинала скапливаться очередь. Серые лица пациентов, отрывистый кашель, короткие реплики, полные нетерпения. Словно сама больница училась дышать вместе с городом, который ещё не проснулся до конца — и лишь чувствовался в неровных шорохах за стенами.

На мгновение Мирослав замер. В этом утреннем свете всё выглядело чистым, почти стерильным. Но он знал: за этим спокойствием прячется что-то иное. Невидимая рука, которая двигает чашки на столах, ломает ручки дверей, вставляет слова в уста тех, кто ещё вчера был на его стороне. Он знал — каждый взгляд мог скрывать больше, чем казалось.

Он чувствовал, как тени удлиняются в углах — не потому, что солнце вставало, а потому, что сама больница теперь была полем боя. Тени выросли не на стенах, а в головах. Мирослав шагал дальше, и каждый шаг отдавался в груди, как глухой удар — напоминание, что здесь нет друзей или врагов, есть только те, кто ждёт твоей ошибки.

«Я врач. Но теперь я больше, чем врач. Я часть этой больницы. Я часть её боли. И я не могу позволить себе ошибаться».

Он шёл к ординаторской, где кто-то уже смеялся — нервно, надломленно. Этот смех, отражённый в пустых коридорах, звучал странно — будто мир в очередной раз напоминал, что всё можно сломать. Но Мирослав знал: его задача не в том, чтобы остановить смех. Его задача — выстоять.

Он не спешил. Каждое утро теперь начиналось с этого ритуала — медленного погружения в липкую, вязкую атмосферу, которая цеплялась к коже, будто чужие пальцы. Он шёл по коридору, слыша, как старые трубы под потолком издают утробные стоны. Казалось, сама больница дышит им в затылок, напоминая: «Ты здесь чужой. Ты никогда не станешь своим».

«И всё-таки я здесь. И это моё место — не потому, что я хочу, а потому, что больше никто не осмелится».

Он знал, что впереди его ждёт день, который может перевернуть всё. Но сейчас — этот хрупкий миг, утреннее затишье, где он ещё может побыть человеком. Пусть только на минуту.

Он вдохнул, медленно, с усилием — как будто каждый вдох отнимал силы, но и давал ясность. И двинулся дальше, в самое сердце этой больницы, где уже не было разделения между страхом и долгом. Где всё смешалось в одно — жизнь, смерть и тонкий слой правды, который он больше не мог игнорировать.

Он знал: сегодня его ждёт не просто дежурство. Его ждёт война. И он должен быть готов.

* * *

Мирослав натянул на плечи тонкую шинель, ощущая, как холод коридора просачивается сквозь ткань, словно ледяная рука. Он остановился у входа в отделение, а воздух вокруг показался ему тяжелым, как перед грозой. Валентин стоял, привалившись