Мирослав сделал несколько глубоких вдохов. Воздух был холодным, но внутри всё горело. Грудь сжималась, и это сжатие было таким знакомым, почти родным.

«Всё, что я делаю, — ради этих людей».

Мысль эта вспыхнула в сознании, как уголь в темноте. Ради них — пациентов, врачей, тех, кто не имел права говорить вслух, но всё ещё хотел дышать. Ради них — и ради себя. Потому что если он сдастся, если дрогнет — тогда этот город, этот мир, раздавит его, и он исчезнет, как исчезают имена в архивных сводках.

Он смотрел на проезжающий трамвай, на людей, прижавшихся друг к другу, чтобы согреться. И казалось, что за стёклами трамвая — не просто пассажиры, а безликие тени, которые всё видят, но ничего не говорят.

«Я не дам этим людям сломать меня».

Слова звучали глухо, будто были выкованы из самого холода. Он повторял их мысленно, снова и снова, пока они не стали частью пульса, от которого уже нельзя было избавиться.

Ветер нёс с собой запах угля и сажи, и в этом запахе — нечто большее, чем просто зима. Это был запах страха, который просачивался в каждую щель, цеплялся за одежду, за волосы, за сам воздух. Мирослав чувствовал, как этот страх проникает в него, скользит под кожей, но не мог — не имел права — позволить ему овладеть им.

В этот миг он знал: город — это больше, чем камни и холод. Это — живое существо, которое слушает каждый его шаг, каждый вдох. Оно знает, что он боится, что в нём — омега или альфа — больше, чем просто роль. Это — его суть, его плоть, его тайная природа, которая сегодня должна быть сильнее всего. И Мирослав не знал, страшнее ли этот город — или тьма, что шевелится у него внутри.

Он сжал губы, сделал шаг вперёд. Его ботинки хрустнули на промёрзшем снегу, и этот звук был первым словом в длинном дне, который ещё не родился. Всё внутри него было напряжено, как струна — одно неверное движение, и она порвётся, оставив за собой только тишину.

Но он шагнул дальше, потому что знал — другого пути нет. И каждое движение, каждое дыхание теперь было клятвой: он выдержит. Даже если всё вокруг рухнет. Даже если этот город, с его тенями и собраниями, уже начал трещать по швам.

И он пошёл — в эту улицу, в это утро, в эту Москву, которая принимала его без тепла, но всё ещё ждала, чтобы он сделал свой ход.

Мирослав шагал по улице, где снег под ногами превращался в серую кашу. Шумно дышали трамваи, гулко звенели рельсы, будто этот металлический стон был эхом всего, что творилось в его голове. Он шёл уверенно, хотя каждый его шаг отдавался в груди глухим, почти болезненным откликом.

Он растворялся в толпе, в этом потоке одинаковых фигур — омег и альф, чиновников и рабочих. Все двигались в одну сторону, как если бы этот город дышал ими, сжимая и выплёвывая их обратно в себя. Мирослав чувствовал, что он часть этого дыхания, но внутри него всё ещё горела отдельная искра — упрямая, не дающая потухнуть.

Он держал голову прямо, глаза вперёд. Спина ровная, плечи — будто выкованы из железа, но внутри — всё зыбко, словно под ногами не тротуар, а зыбучий песок.

Ветер нёс обрывки чужих слов — коротких, тревожных. В них слышался шёпот о приказах, о списках, о чём-то, чего нельзя произносить вслух.

«Всё, что я делаю, — ради этих людей. Ради тех, кто слишком тихо живёт, чтобы остаться в памяти».

Мысль эта звучала в нём, словно голос за спиной, и он не знал — это его собственный голос или уже чужой, вплетённый в его кровь этим городом.

Он шагал дальше, и каждый вдох становился испытанием. Мороз пробирался под рубашку, но внутри — жар, от которого не уйти.

«И ради себя».

Слова эти были тяжёлыми, как свинец, но без них он бы уже исчез, растворился бы в этом городе без имени, где каждый второй взгляд — чужой, а каждый первый — приговор.

Он шёл, и в каждом повороте улицы видел не просто дома, а стены, за которыми прячутся архивы. Бумаги, в которых судьбы становились строками. Он знал: его имя там тоже есть. Уже есть. И в этих архивных тенях таился не только Карпов — но и всё то, что он так отчаянно пытался не замечать: страх, желание выжить, инстинкты, которые всегда были ближе, чем долг.

Толпа медленно текла по улице, но в этом движении он чувствовал странную неподвижность — будто город сам застывал, наблюдая за ним. Он понимал: эта утренняя Москва — не просто холод и камень. Это — что-то большее, что-то древнее, что всегда требовало жертв.

«Сегодня я либо закреплю свою позицию, либо потеряю всё».

Эта мысль звучала чётко, как удар — и он принял её. Как принимают боль, которая не отпускает, но и не даёт забыться.

Он шагал вглубь этого утра, вглубь своей судьбы — как в чужой текст, который кто-то уже написал, но где каждая строка была вырезана из его собственной плоти.

И чем дальше он шёл, тем больше казалось: этот город не просто смотрит на него — он слышит каждый его шаг, каждый вдох. И в этом зловещем внимании — что-то пугающее и неотвратимое, как если бы реальность сама наклонялась над ним, ожидая — дрогнет ли он, сломается ли, исчезнет ли.

Но он не останавливался. Потому что даже если всё вокруг рушилось, даже если каждый его шаг был лишь мгновением на краю бездны — он знал: это его день. Его шаг. Его город.

И он не отступит.

Глава 102

Новый виток конфликта

Мирослав шёл по длинному коридору больницы, и казалось, каждый шаг отдавался эхом в пустых стенах, словно под ногами был не ровный линолеум, а зыбкий лёд, готовый треснуть. Он пришёл раньше