Мирослав шёл по ним с чувством, что воздух стал плотнее — он лип к коже, как испарина страха, которого никто не признавал, но который не мог не чувствоваться.

Пациенты сидели в коридорах, их взгляды были усталыми, чужими, и каждый взгляд был, как немой вопрос: «Ты спасёшь нас или обманешь?».

Он знал, что теперь каждое действие — это не просто действие врача. Это игра, в которой ошибка оборачивается падением, а верность — сомнением.

И вот первый поворот — медбрат, молодой, с круглыми глазами и дрожащими руками, держал перед собой журнал, словно щит.

— Товарищ Миргородский, тут какая-то путаница… пациенты распределены не по графику.

Мирослав нахмурился, чувствуя, как внутри всё сжимается — не от злости, а от того холода, что всегда приходит, когда видишь чужой страх.

— Как это произошло? — спросил он, голос ровный, но в нём уже звучала сталь, едва заметная, но острая.

Медбрат отвёл взгляд, пальцы его сжались на краях журнала, будто тот мог спасти его от этой тени, что сгущалась в воздухе.

— Не знаю… Может, ошибка в журнале? — сказал он, но голос его звучал слишком осторожно, чтобы в это можно было поверить.

Мирослав смотрел ему прямо в глаза, и в этих глазах он видел не только растерянность — там была ещё и усталость человека, который слишком долго носит чужие приказы.

«Очень удобно. Слишком удобно».

Мысль эта была, как укол иглы — быстрая, острая, но после неё оставался горький след.

Он знал: в таких вещах случайностей не бывает. И эта «путаница» — не просто ошибка. Это тень, запущенная в его день, чтобы проверить его шаг.

Он взял журнал из рук медбрата, чувствуя под пальцами тёплую кожу бумаги — будто она могла выдать правду, если держать крепко.

Он видел, как дрожат строки — не от страха, а от того, что страх внутри человека всегда оставляет свои отметины.

Он поднял взгляд, и на мгновение коридор показался длиннее, чем был, уходящий в серый сумрак, где каждая тень может стать новым ударом.

«Я не позволю этим теням стать моими цепями. Я не позволю хаосу взять верх, даже если он прячется в чужих улыбках и спокойных голосах».

Он медленно вернул журнал медбрату, глаза его были спокойны, но за этим спокойствием горела решимость.

Он знал: первый день — всегда первый удар. И он уже его принял.

* * *

Оборудование, ещё вчера безупречно работавшее, теперь отвечало тишиной.

Эта тишина казалась особенно тяжёлой в утреннем воздухе — словно кто-то вложил в неё насмешку.

Мирослав стоял в центре кабинета, чувствуя, как с каждой секундой эта тишина превращается в оружие.

Он знал: подобные сбои не случаются случайно. Кто-то заранее знал, где ударить.

Хирург развёл руками, но его взгляд скользнул в сторону — неуверенность или что-то большее?

— Не знаю, Мирослав, может, ты перегрузил систему своими новшествами?

Мирослав посмотрел на него, лицо было спокойным, голос ровным — но в нём слышался металл.

— А может, кто-то решил, что система перестала работать только сегодня?

Николай стоял чуть позади, но его голос прозвучал чётко, почти угрожающе.

— Всё это выглядит подозрительно.

Мирослав не ответил сразу, лишь провёл рукой по холодной поверхности аппарата, словно проверяя, не дрожит ли от его собственного напряжения.

Он знал: все эти сбои, паузы и сломанные детали — лишь первая проба. Проверка. Тонкий зонд, который ищет слабое место.

Он не покажет им свои эмоции. Не даст ни тени сомнения.

«Кто-то играет против меня. Играет умно».

Игра эта была стара, как сама власть — найти, где ты не уверен, и вбить туда клин. Но он чувствовал под кожей другой страх — не их страх, а свой. Страх, что этот хаос разрастётся быстрее, чем он успеет ответить.

Но вместе с этим страхом поднималась и решимость — как чёрная вода подо льдом.

Он выпрямился, взгляд был твёрдым. Он знал: это только начало. И он ещё не проиграл.

* * *

Мирослав сидел за столом, а перед ним, словно расставленные фигуры на шахматной доске, стояли старшие врачи.

Каждый держался по-разному: кто-то опускал взгляд, кто-то сжимал руки, кто-то просто ждал — молча, почти с безразличием. Но в этом молчании Мирослав слышал неустойчивость, как хруст льда под ногами.

Он знал: здесь, в этом кабинете, решается не просто его судьба. Решается судьба каждого — даже если они ещё этого не поняли.

— Я вижу, что сегодня с самого утра творится хаос, — сказал он спокойно, но в голосе звучал металл, который не позволял отвести взгляд. — Я хочу понять, это случайность или чей-то план?

Тишина повисла между ними. Она казалась осязаемой, вязкой — как густой дым, который нельзя рассеять простым жестом.

Один из врачей — высокий, с усталым лицом и руками, спрятанными за спиной — уклончиво сказал, стараясь не встречаться с его взглядом:

— Знаете, товарищ Миргородский, перемены — это всегда сложно…

Мирослав медленно кивнул, глаза его были спокойны, но в этих глазах было что-то такое, что заставило врача опустить взгляд ещё ниже.

— Сложно — это когда мы боремся с болезнями, — произнёс он ровно, каждый слог словно отмерял время. — А когда мы боремся друг с другом — это уже политика.

Эти слова прозвучали, как удар по столу, но Мирослав не повысил голоса. Ему не нужны были крики — его голос звучал сильнее без них.

Второй врач, низкорослый, с морщинами у глаз, которые будто отказывались исчезать, после короткой паузы произнёс тихо:

— Мы просто привыкли к старым методам…

Эти слова были как вздох — усталый, вымученный. Но за ними он слышал больше: страх перемен, нежелание вступать в открытый бой, когда легче остаться в тени.

Мирослав посмотрел в глаза каждому из них, и в этих взглядах он читал разные истории — одни скрывали враждебность, другие — сомнение, третьи — что-то похожее на надежду.

Некоторые врачи переглядывались. Он видел: они не едины. Между ними уже пролегла трещина — едва заметная, но настоящая.

«Они не едины. Если я найду правильный подход, я смогу