Мирослав стоял в коридоре, и воздух вокруг него казался неподвижным, словно мир замер, дожидаясь, что он скажет. Слабый свет ламп отбрасывал неровные тени на потрескавшиеся стены, превращая их в странные силуэты, которые казались живыми. Каждое слово, каждое движение в этом коридоре было как звук в пустом соборе — слишком громкий, слишком значительный.

Рядом стоял Николай. Его лицо было напряжённым, губы плотно сжаты, а глаза — насторожённые, словно он тоже слышал этот гул, поднимающийся где-то в глубине стен.

— Ты уверен? — спросил он тихо, почти шёпотом. — Ты ведь знаешь, что теперь ты не просто врач. Ты — та самая цель, которую они будут бить.

Мирослав кивнул. Слова Николая звучали как предупреждение, но в них он слышал и другое — понимание, пусть и молчаливое.

— Я знаю, — сказал он медленно, глядя вдоль коридора, в ту серую тень, которая казалась бесконечной. — Но я не собираюсь отступать.

За этими словами не было ярости, не было даже вызова — только холодное, тяжёлое спокойствие, которое сжимало горло изнутри.

Он знал, что впереди — не бой за протоколы, не спор о методах. Впереди — бой за каждый вдох, за каждое решение, за каждое утро, когда он будет просыпаться и помнить: больше нельзя ошибаться.

«Я не проиграю. Если они хотят, чтобы я сделал ошибку, пусть ждут. Я не дам им этого удовольствия».

Мирослав видел, как Николай медленно кивает. В этом кивке была и тревога, и согласие, и что-то ещё — то, что нельзя назвать словами, но что он чувствовал всем телом: холодное, липкое, тянущее вниз, как рука, прячущаяся в тенях.

— Я соберу команду, — сказал он ровно, и это решение прозвучало в нём глухо, но уверенно. — Больше мы не будем ждать. Если Карпов ищет мою слабость — я дам ему увидеть только силу.

И он почувствовал, как эти слова меняют воздух вокруг них — становятся плотными, почти материальными, как стены, которые слушают.

Николай посмотрел на него пристально, медленно выдохнул, словно сбрасывая с себя часть той тяжести, которую они оба несли.

— Тогда нам нужно быть готовыми к тому, что он сделает первым шаг. И к тому, что этот шаг будет незаметным, — сказал он, и в голосе его звучал глухой страх — не за себя, а за него, за того, кто стоял перед ним и уже не мог уйти назад.

Мирослав провёл рукой по стене, чувствуя шероховатость штукатурки. Этот холод, этот бетон — они были реальностью. Всё остальное — игра чужих голосов, чужой власти, которая всегда остаётся за дверями, закрытыми на ржавый замок.

«Я сделаю первый шаг. Потому что если я не сделаю его — я перестану быть собой. А это — худшая из всех потерь».

Он вдохнул — медленно, глубоко. И этот воздух, пахнущий больницей, страхом и старой пылью, стал частью него.

Он знал: впереди — ночь. Но в этой ночи он будет идти первым.

Потому что теперь он отвечал не только за больницу — он отвечал за то, чтобы не дать им разрушить то, что он сумел собрать внутри себя.

Глава 98

Скрытое саботирование

Мирослав вошёл в больницу ещё затемно, когда редкие огни коридоров терялись в вязкой серости рассвета.

Он шёл медленно, каждый шаг отдавался гулким эхом по плиточному полу, словно в этих звуках скрывалось нечто большее, чем просто хождение человека.

Над ним висели тусклые лампы, под которыми стены казались мрачными и влажными, как каменные своды забытой катакомбы.

Мирослав всматривался в лица — казалось, что глаза коллег прячут не только усталость, но и то, что ещё не сказано, не высказано вслух.

Тени их взглядов цеплялись за его плечи, оставляя за собой холодный осадок недоверия.

«Первый день. Все ждут ошибки. Кто-то хочет, чтобы я провалился. Но я не собираюсь им это позволять».

Его дыхание казалось слишком громким в этом новом, чужом воздухе, где каждый вдох словно проходил через фильтр из недоверия и скрытой вражды.

Он слышал шелест бумаг, стук пишущей машинки в ординаторской, но эти звуки не заглушали тревоги, несли в себе ещё больше напряжения, как будто сама атмосфера больницы знала — перемены начались, и не каждому они придутся по душе.

«Они ждут, что я оступлюсь, как оступается человек, идущий в темноте. Но я не слеп. Я вижу их лица, и вижу свою дорогу — даже если она кажется вымощенной сомнениями и зловещими знаками».

Он чувствовал, как внутри, под рёбрами, стягивается кольцо холода — инстинкт, что не даёт сбиться с пути, не даёт утонуть в зыбких тенях чужой воли.

С каждым шагом он убеждал себя — эта больница больше не его враг, но и не его дом. Это арена, где каждый взгляд может стать ударом, а каждое молчание — приговором.

Сумерки за окнами таяли, но в его голове нарастала ночь — ночь, в которой он обязан идти до конца.

Мирослав замедлил шаги, вглядываясь в стеклянные двери отделений.

Он видел отражения — себя, искажённого, вытянутого, как в треснувшем зеркале.

«Теперь я не просто врач. Я стал частью игры, которую не могу проиграть. И эта игра — не про лекарства и бинты. Это война с теми, кто врос в стены, в кровь этого места. С теми, кто думает, что власть — это право ломать чужую волю».

Он остановился у двери кабинета, чувствуя, как по спине пробежала дрожь.

Но он знал: дрожь — это не слабость. Это предупреждение.

Он сжал пальцы на папке с записями, которые стали теперь не просто бумагами — оружием, щитом и проклятием одновременно.

«Я не дам им этой крови. Я не позволю им напитаться моим страхом».

И с этой мыслью он толкнул дверь, переступая порог нового дня — дня, в котором ошибки будут караться мгновенно, а успех будет казаться только миражом в зыбком мареве власти и тайных интриг.

* * *

Коридоры больницы, ещё недавно казавшиеся просто узкими, теперь стали казаться ловушками — каждый поворот, каждая дверь могли скрывать за собой