Потому что каждый звук за дверью, каждый взгляд в коридоре — теперь мог стать оружием. И он знал: Карпов не остановится. Это — всего лишь начало.

«Он всё рассчитал. Но он не знает, что я больше не боюсь. Не боюсь — значит, готов. Готов, даже если это конец».

Он медленно отложил папку на стол, встретился взглядом с Громовым. Этот взгляд был как удар в груди — тяжёлый, бесшумный.

Но Мирослав не отвёл глаз. Потому что теперь отводить взгляд значило бы отдать всё. И он больше не хотел терять — даже то, что у него никогда не было.

Мирослав вышел из кабинета, и воздух в коридоре показался ему другим — гуще, тягучей, как если бы стены начали дышать вместе с ним, в такт его шагам. Каждое движение казалось замедленным, словно время здесь текло по своим законам — неумолимым и чужим.

Он собирался найти Николая, сказать ему всё, что только что узнал, но в дверном проёме, освещённом тусклым светом лампы, стоял Карпов. Карпов словно вырос из тени, как мысль, которую невозможно было прогнать.

Карпов улыбался — эта улыбка была ровной, почти ленивой, но в ней таился холод, который бил в сердце.

— Ну что, доктор Миргородский, теперь ты не просто экспериментируешь. Теперь ты отвечаешь за всё, — сказал он, и в голосе звучала мягкая насмешка, тянущаяся, как паутина.

Мирослав остановился, взгляд его был спокоен, но пальцы сжались, и он чувствовал это напряжение в каждом сухожилии.

— Разумеется. Разве ты не этого хотел? — произнёс он спокойно, но внутри всё было напряжено, как пружина, готовая разорваться.

Карпов наклонил голову, усмехнулся чуть шире, и в этом движении было больше яда, чем в словах.

— Посмотрим, как долго ты выдержишь, — сказал он медленно, словно каждое слово — это шаг в туман, который укрывает не только будущее, но и саму суть их разговора.

Мирослав ощутил холод, ползущий под кожей, как тонкий лёд, который трескается при каждом вдохе. Он понимал: эта встреча — не случайна. И Карпов не просто доволен — он уже видел шаги вперёд, видел каждый камень, который может стать ловушкой.

«Если он доволен, значит, у него есть план. Надо быть осторожным».

Мирослав всматривался в лицо Карпова, и на миг ему показалось, что видит за этой маской другое лицо — безглазое, чужое, но родное, как собственная тень. Он знал: Карпов — часть этой больницы, её холодной крови, которая не знает пощады.

Вокруг них коридор казался живым — тусклый свет мерцал, будто лампы дышали в такт их мыслям. За спиной послышался чей-то кашель — глухой, сдавленный, но даже этот звук не мог нарушить тишину, которая стояла между ними.

Мирослав не ответил — не нужно было слов. Он знал: всё, что он мог сказать, будет использовано против него. И всё, что он не скажет, — тоже.

Он знал: теперь его тишина — это броня. Потому что в этой тишине жил страх, но и воля. А воля — это то, что Карпов ещё не мог уничтожить.

Он выдохнул, и в этом выдохе было всё: холод, злость, но и твёрдое решение.

Он знал: больше нет пути назад. Только вперёд — туда, где тени становятся плотнее, а свет — опаснее.

И он был готов. Готов встретить этот мрак — шаг за шагом. Потому что больше не было выбора.

Мирослав встретился с Николаем в узком коридоре, где лампы мерцали неровным светом, будто сами сомневались, стоит ли им продолжать гореть. Воздух был густой, пропитанный чужими разговорами, которых он не слышал, но которые всё равно давили, словно стены, ставшие теснее за одну ночь.

Николай слушал его рассказ, и в глазах его сквозила тревога — не паника, но понимание: они вошли туда, откуда выхода уже не будет.

— Это странно, — сказал Николай, пожав плечами, словно пытался сбросить с себя эту тяжесть, но она оставалась. — Громов никогда не шёл на такие шаги.

Мирослав кивнул, хмуро глядя в пол, будто там, среди трещин и пыли, он мог найти ответ.

— Кто-то его убедил. Вопрос — кто? — сказал он, и в голосе слышалась усталость, но и что-то ещё — ровная, твёрдая решимость, которой он держался, как за перила в скользком подъезде.

Николай поднял голову, взгляд его стал острее, будто он всматривался не в Мирослава, а в ту тень, которая стояла за его спиной.

— Скорее всего, это Карпов. Он подталкивает тебя к ошибке, — произнёс он, и каждое слово было как шаг по тонкому льду.

Мирослав слушал и чувствовал, как внутри поднимается холод, тонкий, острый, словно лезвие, которое он сам держал у своего горла. Этот холод не парализовал — он заставлял дышать осторожнее, медленнее, чтобы не выдать дрожь, которая всё равно жила под кожей.

«Они хотят, чтобы я потерпел неудачу. Теперь вопрос — как они собираются этого добиться?».

Эта мысль звучала в нём, как эхо шагов по пустому коридору. Она не пугала — пугало то, что он не знал, откуда придёт удар. Не знал, где кончается его страх, а где начинается чужая воля.

Он смотрел на Николая и видел в его глазах собственное отражение — человека, который держится изо всех сил, но знает: мир вокруг них сдвинулся, треснул, и теперь каждое движение — как шаг по обрыву.

В коридоре за их спинами послышался скрип двери — еле слышный, но в этой тишине он звучал громче всех слов. Мирослав не обернулся. Он знал: за каждым скрипом — чьи-то глаза, чужие, всегда наблюдающие.

Он выдохнул, медленно, и в этом выдохе была вся суть его упрямства — упрямства, которое не давало ему отступить даже перед тем, чего он боялся.

«Я приму этот вызов. Потому что у меня нет другого выбора. И потому что это — единственный способ остаться собой».

Мирослав сжал пальцы — не от страха, а чтобы помнить: он ещё чувствует. Он ещё здесь. И пока он здесь — он не позволит Карпову или кому-либо ещё стать его голосом.

Он знал: ночь ещё впереди. Но он был готов. Потому что