«Это больница, — подумал он, — но здесь лечат не только тела. Здесь лечат — или убивают — саму надежду».

Он открыл глаза и посмотрел на бумаги. Каждая из них — это не просто отчёт. Это поле боя. И он знал: теперь он должен воевать не за подпись главврача и не за результат комиссии. Теперь он должен воевать за то, чтобы доказать — он здесь не случайно.

Он медленно потянулся к краю стола, чтобы снова почувствовать холод дерева. Этот холод напоминал ему: он ещё жив. И пока он жив — он не даст им отнять у него право быть собой.

В коридоре кто-то кашлянул — коротко, глухо. Мирослав поднял голову и улыбнулся — без радости, но с твёрдостью. Он знал: этот вечер — не конец. Этот вечер — только начало. И он был готов встретить ночь.

Дверь в кабинет открылась медленно, почти бесшумно, и в этот короткий миг тишина стала осязаемой — как плёнка, натянутая между ними. Ефим Степанович Громов вошёл неторопливо, словно каждый его шаг был продуман заранее, как будто в этой походке уже звучал приговор.

Он остановился у стола, бросил быстрый взгляд на бумаги, разложенные перед Мирославом. Его лицо было сосредоточенным, но не угрюмым — взгляд, полный внимательности, но без улыбки.

— Значит, комиссия пока не нашла повода тебя снять. Это хорошо. Но ты же понимаешь, что это ещё не победа? — сказал он и сел, скрестив руки на груди.

Мирослав смотрел прямо перед собой, словно сквозь настольную лампу, тусклый свет которой дрожал, как его собственные мысли.

— Понимаю. Я продолжу работу, — ответил он спокойно, и слова эти звучали в тишине особенно чётко — словно отсечённые резцом.

Громов прищурился, и в этой едва заметной складке на лбу была вся суть его позиции: он видел, он понимал, но его решения оставались за дверью, закрытой для чужих глаз.

— Я дам тебе ресурсы. Но если снова возникнут проблемы, мне придётся вмешаться, — сказал он мягко, но в этой мягкости слышалась холодная твёрдость. Не угроза — факт, закон, который нельзя обойти.

Мирослав чувствовал, как эти слова ложатся на грудь тяжёлым грузом. Он понимал: предложение Громова — не спасение, не поддержка. Это — компромисс, мост, который может быть разрушен в любой миг.

Он кивнул, сохранив ровность голоса. Но внутри него всё было напряжено — мышцы, нервы, сердце, что билось с такой силой, что он слышал этот стук в висках.

«Он не на моей стороне. Но и не против. Пока».

Эта мысль резала, но в ней была и странная ясность. Громов — человек, который не склонен к лишним словам. Он не друг и не враг. Он страж порядка, который в любую минуту может стать судьёй.

И Мирослав понимал: у него есть время. Но это время — как песок, высыпающийся сквозь пальцы.

В кабинете пахло старыми бумагами и горьким чаем, запахи, которые всегда были частью больничных стен. Но сегодня этот запах казался горче — потому что теперь в нём слышалось дыхание чужой воли.

Громов поднялся, и движение это было неожиданно лёгким — как у человека, который не даёт ничему задерживаться в сердце.

— Ты знаешь, что делать, — сказал он коротко и пошёл к двери, оставляя после себя тишину, которая звенела громче слов.

Мирослав провёл ладонью по столу, чувствуя шероховатость дерева — эту обыденную деталь, которая казалась сейчас якорем в зыбком море мыслей.

Он знал: за этими словами Громова — не пустота. Там — новая реальность, которую ему предстоит удержать.

«Это ещё не бой, но и не мир. Это — зыбкая граница, где любое слово может стать ловушкой».

Он выдохнул, медленно, словно проверяя, остался ли ещё воздух в лёгких. И понял: да, остался. А значит — он всё ещё здесь. И он не позволит никому — даже самому себе — забрать это право.

Громов отложил папку на край стола, как будто это был всего лишь очередной протокол — ничего, что могло бы изменить ход их разговора. Но Мирослав уже знал: эта папка — как камень, брошенный в пруд, где вода всегда скрывает больше, чем открывает.

— Ах да, твои методы теперь применяются не только в твоём отделении, — сказал Громов небрежно, будто между делом, но голос его был таким ровным, что каждое слово отдавало в висках стуком.

Мирослав почувствовал, как напряглись его плечи. Он взял папку, и пальцы дрожали едва заметно — но он знал: этого никто не должен увидеть. Он опустил взгляд, вчитываясь в строки, в имена, в даты, которые теперь становились его обязанностью.

— В смысле? — спросил он медленно, и голос его звучал ровно, но внутри всё холодело, как если бы кто-то открыл в нём дверь в тёмную, бездонную пустоту.

Громов пожал плечами, и это движение было почти ленивым — но за этой ленивостью Мирослав видел опасность, как видят хищника в траве: не сразу, но неотвратимо.

— Приказ сверху. Твои реформы теперь официальны для всей клиники. Посмотрим, как ты справишься, — произнёс он.

Эти слова звучали как вызов, и в то же время — как приговор. Потому что Мирослав знал: «официально» значит «непрощающие глаза». Теперь каждый шаг, каждое слово, каждое назначение будет под пристальным взглядом тех, кто не простит ни одной ошибки.

Он кивнул, держа папку чуть крепче, чем нужно. Бумага казалась тяжёлой, будто в ней скрыт груз, который он ещё не понимал, но уже нёс.

«Теперь я отвечаю за всю систему. Ошибки допустимы? Нет. Теперь они не простят мне даже мелочь».

Громов посмотрел на него пристально, и в этом взгляде Мирослав читал не вражду — осторожность. Осторожность, которая может стать поддержкой или отрезать путь обратно.

Тени за окнами вытягивались, словно ночь сама тянулась внутрь кабинета, в эту густую, застывшую атмосферу. И в этой тени он чувствовал: Карпов уже здесь. Не в словах — в паузах между ними, в том, как дрожит свет лампы, в том, как скрипит стул под телом главврача.

Он выдохнул медленно, так, чтобы этот выдох не стал