Он всмотрелся в лицо Белова, в это упрямое, злое лицо, и понял: этот человек — не враг, он — зеркало. Зеркало страха, который Карпов умело вложил в их сердца. И в этом зеркале — тень Мирослава тоже. Но он больше не хотел её видеть.

«Ты боишься не меня, Белов. Ты боишься того, что я не похож на тебя. Ты боишься того, что я заставлю тебя увидеть свою собственную трусость».

Вокруг стояли другие врачи — одни с напряжёнными глазами, другие — с опущенными головами. Каждый из них — судья. Каждый — тот, кто решит, есть ли у него будущее здесь. Но он не отводил взгляда.

Потому что он знал: самое опасное оружие Карпова — это не подписи и не распоряжения. Это сомнения. Сомнения, которые заражают, как яд, разъедая изнутри. И он не даст им это сделать с собой.

Он медленно вдохнул, наполняя лёгкие этим тяжёлым воздухом, который пахнул хлоркой и страхом.

И сделал шаг вперёд — маленький, но в нём была вся его воля. Потому что пока он идёт, пока он дышит — он жив. И никто не отнимет у него этого права.

Он стоял перед Беловым, и каждый вдох казался долгим, как целая жизнь. Воздух был вязким, словно чужое дыхание, застывшее между ними. Мирослав чувствовал, как слова рождаются внутри него — медленно, с усилием, но когда они звучали, в них не было дрожи.

— Я не прошу доверять мне. Доверяйте фактам. Если мои методы не сработают — я уйду сам, — произнёс он тихо, но каждое слово отзывалось в груди стальным гулом.

Белов моргнул. Его глаза сузились, но в этом движении была растерянность — мгновение, когда броня привычного сомнения дала трещину.

— Вот как? — сказал он, и голос его был хриплым, будто он сам не ожидал этих слов.

Мирослав сделал шаг вперёд. Этот шаг был коротким, но в нём было всё: вся его воля, вся усталость, всё желание не быть больше тем, кто всегда должен отступать.

— Да, — сказал он, ровно, глядя Белову прямо в глаза. — Но если они сработают — признаете ли вы, что ошиблись?

В воздухе повисла пауза — длинная, тягучая, как затянувшийся вдох. Мирослав чувствовал, как кровь пульсирует в висках, тяжёлая, как груз чужих взглядов. Но он не отводил глаз. Потому что знал: сейчас он не может отступить. Даже на шаг.

«Они могут сомневаться. Но если я останусь твёрдым — они не смогут меня сломать».

Он видел, как за спиной Белова замерли другие. В их глазах — не решимость, а что-то другое: ожидание. Голодное, напряжённое. Все они были свидетелями, но каждый — и судья. И в этом зале безмолвных приговоров каждое его слово звучало как удар сердца.

Мирослав знал: он сделал выбор. Не подчиниться чужому сомнению. Не поддаться собственному страху.

Потому что этот страх был всегда с ним — тенью за плечом, шёпотом в ушах. Но теперь он смотрел на него в упор, и этот взгляд был его победой.

«Я не стану больше просить. Я не стану больше объяснять. Я просто сделаю то, что должен».

И в этом решении было странное, тяжёлое спокойствие — как последний выдох перед прыжком в ледяную воду. Потому что когда ты стоишь на краю — нет больше смысла в словах. Есть только шаг.

Он вдохнул — глубоко, почти жадно, будто этот воздух мог дать ему силы. И посмотрел на Белова так, словно видел в нём не врага, а отражение собственного страха. И понял: он больше не боится. И этого — достаточно.

После того как слова были сказаны, повисла тишина — вязкая, словно воздух в полуподвальном коридоре, где всегда пахнет сыростью и чужим потом. Мирослав стоял, глядя на этих людей, и видел: каждый взгляд — отдельный приговор. Но приговор — не окончательный. Каждый из них ещё боролся сам с собой, и эта борьба была слышнее любых слов.

Кто-то молча отвёл глаза и ушёл, словно каждый шаг давался с усилием. Кто-то остался, но в их молчании было что-то тяжёлое — неуверенность, которая не давала им сделать шаг вперёд или назад.

Он видел это — видел дрожь в пальцах молодого фельдшера, слышал сухой кашель старого терапевта, который никогда не говорил ничего лишнего. Эти звуки, эти мелкие, почти незаметные знаки — всё это было громче любых обвинений.

Николай подошёл, его лицо казалось спокойным, но в глазах жила тревога — живая, мучительная.

— Ты понимаешь, что они не успокоятся? — сказал он тихо, и в этом шёпоте была вся истина этих стен: здесь никто не забывает.

Мирослав вздохнул — коротко, но в этом выдохе было всё: усталость, решимость, и странная, горькая ясность.

— Понимаю. Но я не могу заставить их верить мне, — сказал он, и в этом голосе была ровная твердость, которая казалась невозможной в этом мире, полном намёков и недосказанностей.

«Теперь дело не в комиссиях и документах. Теперь дело в людях. Если я не завоюю их доверие — всё остальное не будет иметь значения».

Он стоял, и ему казалось, что сам воздух стал гуще, плотнее — словно каждая пылинка несла в себе чужие мысли, чужие страхи. Эти стены, эти коридоры — они всегда казались безмолвными свидетелями, но теперь они были участниками, и он знал: каждое слово будет жить здесь долго после того, как он уйдёт.

«Эти люди — не бумаги, не протоколы. Они — живое сердце этой больницы. И если я не достучусь до него — не будет смысла ни в моей правоте, ни в моих победах».

Он чувствовал, как внутри всё сжимается — инстинкт омеги, тот самый, что всегда шепчет: «Стань меньше, уйди, стань невидимым». Но он уже не мог — не хотел — быть меньше. Потому что понимал: если он позволит этому голосу править им снова — он исчезнет навсегда.

И вместе с ним исчезнет всё, что он хотел изменить.

Он посмотрел в лица тех, кто остался — и видел