И в этой тишине — не страх. Решимость. Медленная, но неумолимая, как вода, которая точит камень.

Он выдохнул. Воздух был горьким, как ржавчина. Но он знал: он ещё дышит. И пока он дышит — он не проиграл. И это — всё, что ему нужно.

Инспектор закрыл папку с бумагами, и этот звук — короткий, глухой — прозвучал громче всех голосов, которые только что шептались в этих стенах. Комиссия уходила, а в воздухе оставалась тишина. Не та, что даёт отдых, а та, что растягивается, как резина, готовая в любой миг лопнуть.

Коридор снова стал привычным — звонки телефонов, тяжёлые шаги медсестёр, шарканье тапок по плитке. Но всё это звучало, как фон, за которым затаилась другая музыка — тревожная, скрытая, почти неразличимая, но всё время растущая. Мирослав стоял, глядя в пол, и слушал эту тишину, как кто-то слушает тиканье часов, зная, что скоро оно превратится в выстрел.

Николай подошёл ближе, и его голос прозвучал в этом вязком воздухе глухо, будто из другой комнаты:

— Думаешь, этого хватит, чтобы его остановить?

Мирослав поднял глаза медленно, будто каждое движение отдавалось ломотой в костях.

— Вряд ли, — ответил он и выдохнул, словно этим выдохом он гнал из себя что-то чужое, что-то липкое, что всё ещё цеплялось за его горло. — Но теперь я точно знаю, что у него есть слабые места.

Он чувствовал, как внутри него поднимается нечто тяжёлое, словно холодная вода, медленно заливающая грудь. Эта тяжесть была не страхом — страх он уже знал и признавал. Это было другое: усталость от того, что каждая секунда теперь — это борьба. Борьба с чужими тенями и своими собственными, с голосами, что шепчут в темноте.

«И теперь моя задача — заставить его ошибиться», — подумал он, и эта мысль была твёрдой, как камень в руке. Но в этой твёрдости жила дрожь, которую он не мог выбросить. Дрожь, что шла из глубины его природы, из того самого угла, где он всегда оставался омегой, даже если в каждом слове звучала сталь.

Он смотрел на коридор, и каждый человек в нём казался частью этой игры: санитар с красными руками, медсестра с уставшими глазами, старик в халате, медленно пересекающий пол. Все они были свидетелями — или участниками — и это знание било в виски, как молот. Потому что здесь нельзя было знать, кто твой союзник, а кто ждёт, чтобы увидеть твоё поражение.

В воздухе пахло йодом и старой краской, но под этим запахом Мирослав ощущал другое — запах бумаги, сухой и хрупкой, как кость. Бумаги, в которой скрывались судьбы. Бумаги, на которой чья-то рука уже начертала его имя — вопросом, который мог стать приговором.

«Что страшнее — то, что они могут сделать со мной? Или то, что я сам уже не знаю, где кончается мой страх, а где начинается их воля?», — спрашивал он себя, и ответа не было. И не нужно было. Потому что он знал одно: пока он видит трещины в чужой уверенности, он жив. Пока он слышит своё собственное сердце — не чужие шаги — он ещё может идти.

Он выдохнул снова, глубже, и в этом выдохе было не только напряжение — было решение. Он посмотрел на Николая, и в этом взгляде было всё, что он мог сказать без слов: «Мы идём дальше». Потому что теперь в этом мире, где каждый шорох мог стать доносом, у него была одна цель: не стать тенью.

И с этой мыслью он сделал шаг — короткий, но твёрдый. И этот шаг звучал громче всего, что они могли сказать друг другу.

Потому что теперь — он уже не просто защищался. Теперь он знал, что может ударить. И это знание было первым светом в густой, липкой тьме, которая всегда ждала.

Глава 96

Раскол в коллективе

На следующее утро Мирослав вошёл в больницу, и первый шаг в коридор был как шаг в чужую жизнь. Воздух, который вчера казался тяжёлым, сегодня был вязким, тягучим — он словно цеплялся к коже, заставляя замедлить дыхание.

В коридорах было непривычно тихо, будто звуки здесь умирали, не успев родиться. Каждый шаг Мирослава отдавался в ушах, гулко, как в пустом зале, где стены слышат всё. Он шёл медленно, внимательно — и каждый взгляд, брошенный в его сторону, был колючим, неловким, как прикосновение чужой руки.

Медбрат, заметив его, быстро опустила глаза и исчезла за дверью. Санитар, привычно встречающий его утром, отвёл взгляд, будто увидел призрак. Даже старый регистратор, всегда приветливый, сегодня молчал, лишь постукивал пальцами по столу — слишком ритмично, слишком навязчиво.

Разговоры за спиной стихали, когда он проходил. Голоса, которые всегда звучали обыденно — жалобы, споры, истории о детях — теперь уходили в тень. В этой тени Мирослав слышал не слова, а подозрение, затаённое и осторожное, как зверь в клетке.

Он остановился у окна, взгляд скользнул по заснеженному двору. Снег лежал ровно, без пятен, без следов — белая пустота. Но за этим белым — что-то другое, и он знал это.

«Что ж, теперь мне дали понять: я для них чужой. Карпов не просто защищается — он работает с людьми, стравливая их против меня».

Он чувствовал это в каждом шорохе, в каждом отведённом взгляде. Больница раскололась — как ледяная корка весной. Одни — готовы были слушать его, другие — уже видели в нём угрозу. И эта угроза была не в словах — в самом его присутствии. В его молчании, которое громче крика.

Мирослав медленно провёл рукой по подоконнику, словно хотел почувствовать холод стекла — реальность, которая хотя бы не врёт. Но стекло было тёплым от дыхания здания. И в этом тепле — чужой пульс, чужие решения, чужие руки, которые всегда на шаг впереди.

Он шёл дальше, чувствуя, как шаги становятся осторожнее. Словно сама его кожа понимала: здесь больше нет нейтральной земли. Здесь каждый взгляд — это выбор, и