Инспектор, высокий, худой, с глазами, в которых не отражалось ничего, кроме бумаги, остановился, взглянул на Мирослава и сказал ровным голосом:

— Вы утверждаете, что у вас всё под контролем. Но я вижу нестыковки.

Мирослав слышал эти слова, но за ними — другое. Слышал холодный шёпот Карпова, который, как яд, пропитывал каждый звук.

Он сжал зубы, чтобы удержать голос ровным.

— Потому что в больнице идёт саботаж, — сказал он медленно. — Медикаменты исчезают. Пациенты остаются без лечения.

Инспектор приподнял бровь — не удивление, нет. Тонкий знак: «Я слышу тебя, но это не значит, что ты услышан».

— И вы хотите сказать, что кто-то делает это специально?

Глаза инспектора были пустыми, как дно колодца. Но Мирослав вгляделся в них — и увидел за этой пустотой силу. Силу, которая не кричит — приказывает. Силу, которая не спрашивает — решает.

— Я не намекаю, — сказал он тихо. Его голос звучал, как шаг по льду. — Я это знаю.

В этой фразе — всё. Его страх, его отчаяние, его решимость. Всё, что он копил в себе — и теперь, словно кровь, которая не может больше оставаться в жилах, оно прорвалось наружу.

Инспектор ещё мгновение смотрел на него, потом медленно отвернулся, глаза его вернулись к бумагам — но Мирослав знал: слова уже сделаны. Слова — это оружие, и теперь он держал его в руке.

Он видел, как инспектор подходит к одному из врачей, задаёт вопросы — коротко, резко. Слышал, как тянется эта тишина между вопросом и ответом. Слышал, как сердце стучит у него в горле — слишком громко, слишком явственно.

И в этот момент, когда воздух дрожал от несказанного, он понял: сейчас. Сейчас — момент, когда он может не ждать удара, а сам ударить.

Он шагнул ближе, и голос его был спокоен, но за этой спокойной поверхностью — дрожь, которая не была страхом. Это была сила, рождённая в глубине.

— Если вас интересуют исчезающие медикаменты, — сказал он, и слова легли в воздух, как нож. — Предлагаю начать с тех, кто их получает и распределяет.

Инспектор повернулся к нему медленно, как зверь, услышавший в темноте шорох. Его глаза прищурились, и в них зажёгся интерес.

— Вы имеете в виду кого-то конкретного?

Мирослав кивнул. И это движение было не просто согласием. Это было вызовом.

— Старший врач Карпов, — сказал он медленно. — Все накладные проходят через него. Если вы хотите знать правду — начните с его бумаг.

В эту секунду Мирослав почувствовал, как внутри него что-то сдвинулось. Как если бы мир, который он знал, треснул — и сквозь эту трещину он сам пророс наружу.

«Теперь посмотрим, как ему понравится работать против себя», — подумал он, и эта мысль была ледяной, как ночь, но в ней — странное тепло. Тепло человека, который больше не боится дышать.

Инспектор кивнул, медленно, будто взвешивая каждое слово. И Мирослав знал: это ещё не конец. Но это — его первый шаг. Его собственный удар.

Он выдохнул. И в этом выдохе — не только усталость. В нём — вкус победы. Пусть ещё хрупкой, пусть ещё зыбкой. Но настоящей. И в этом — было всё. Всё, ради чего стоило идти дальше.

Карпов стоял у стола, и каждый его вдох казался отмеренным, выверенным — словно он хотел убедить всех, что воздух не принадлежит этому месту, а только ему. Его лицо было маской: ровные черты, без тени испуга, но Мирослав видел — за этой маской прячется дрожь. Тонкая, почти неуловимая, как рябь на воде в безветренный день.

Инспектор медленно листал бумаги, глаза его скользили по строкам, а в этой медлительности была угроза. Шорох страниц звучал громче, чем слова, как будто это не бумага шуршала — это звучала сама судьба, чьи строки кто-то чужой вписал ещё до их встречи.

Карпов откинулся назад, руки его спокойно лежали на столе, но пальцы чуть дрожали — почти незаметно, но Мирослав видел. И это мельчайшее дрожание было для него как сигнал: трещина пошла.

— Что ж, коллеги, — сказал Карпов медленно, с тем легким, ядовитым сарказмом, который всегда был его оружием. — Это уже похоже не на проверку, а на охоту на ведьм.

Голос его звучал ровно, но в нём слышался стальной оттенок: попытка удержать власть, которую уже невозможно было удержать. Мирослав чувствовал, как каждое слово Карпова — это не просто ответ. Это отчаянная попытка скрыть то, что больше нельзя скрыть.

Инспектор поднял взгляд, и в этом взгляде — ледяная пустота. Голос его прозвучал резко, и комната вздрогнула, словно в ней стало холоднее.

— Если всё чисто, — сказал он, и каждое слово звенело, как капля воды в колодце. — Вам не о чем беспокоиться, товарищ Карпов.

В этот момент Мирослав ощутил: в воздухе что-то изменилось. Как будто стены, всегда молчаливые, начали слушать. Каждая тень в углу, каждый шорох казались громче, как шёпот, который нельзя расслышать — но можно почувствовать кожей.

«Похоже, он не ожидал, что я смогу так быстро перейти в атаку», — думал Мирослав, и эта мысль была горькой, но в этой горечи была сила. Сила, которую он не знал в себе прежде. Сила, что рождалась не из желания победить, а из невозможности отступить.

Он смотрел на Карпова, и в этом взгляде — вызов. Тихий, но неотвратимый. Карпов избегал его глаз, и в этом избегании — правда.

Мирослав знал: Карпов привык быть тем, кто говорит, кто распоряжается, чьё слово всегда последнее. Но теперь — слово было у него. И это слово было не угрозой — оно было фактом.

Он стоял прямо, не двигаясь, словно сам воздух давил на плечи, но он знал: если сдаться теперь — исчезнет всё. Его имя. Его голос. Его право быть собой в этом мире, который всегда хотел, чтобы он был только тенью.

«Ты привык видеть во мне омегу, — думал он, глядя в эти холодные глаза Карпова. — Ты всегда думал, что я уступлю. Но ты ошибся».

Вокруг