Он знал — впереди ночь. Но он знал и другое: он дышит. А значит — жив. И это — всё.

Глава 95

Новый удар Карпова

Мирослав сидел за столом, а вокруг него — тот самый привычный шум, который ещё вчера казался ему почти безопасным. Голоса пациентов, шёпот медсестёр, короткие, чёткие распоряжения врачей, глухой стук деревянных шагов по линолеуму — всё это сливалось в общий ритм, привычный и оттого… ещё более невыносимый. Потому что под этим ритмом звучало другое — глухое, неуловимое, будто в каждом слове уже слышался приговор.

Он смотрел, как медбрат несёт поднос с инструментами, как секретарь у двери поджимает губы, не встречаясь с его глазами. Казалось, что весь мир отступил на шаг, оставив между ним и собой пустоту. И эта пустота была — липкой, вязкой, словно тянулась к нему, готовая заполнить всё, что он ещё пытался удержать в себе.

«Если Карпов проиграл в одном, он попробует другое, — мысль звучала в голове ровно, как скрип пера в тихой комнате. — Вопрос только в том, как быстро».

Он чувствовал: напряжение не кричит, но оно слышно. Оно дышит в каждом углу, в каждом взгляде, в каждом вдохе воздуха, который уже не принадлежал ему. Стены больницы — жёлтые, с потёртой краской, с мелкими трещинами, уходящими вглубь — казались не просто стенами. Они были свидетелями — и сообщниками. Мирослав знал: здесь у каждого глаза — и у каждого уха — есть свой хозяин.

Он поднялся, медленно, будто пробуя: держат ли ещё ноги? Руки были холодными, как железо под снегом. Но взгляд — твёрдый, и в этом взгляде было всё, что он ещё мог себе позволить: не поддаваться. Не дрогнуть.

Коридор казался длиннее, чем обычно. Тени ложились вдоль него — узкие, вытянутые, как раны. Казалось, что за этими тенями кто-то стоит — не люди, а сама суть этого времени: чужая, безжалостная, всегда насторожённая.

Мирослав медленно шёл по коридору, чувствуя, как каждый шаг отзывается внутри, будто он шёл не по плиткам, а по собственным нервам. Пациенты отворачивались, не желая встречать его взгляд — и это молчание было страшнее слов. Потому что он знал: они все знали. Не слова — тишину. Тишину, в которой каждое движение звучало громче, чем выстрел.

«Я стал для них знаком — тревогой, которой нельзя назвать, — думал он, и эта мысль была горькой, но правдивой. — Они видят: я не боюсь. А потому — боятся сами».

И всё же в этой пустоте он слышал другое — голос, тихий, почти забытый: голос, который всегда жил глубоко, там, где кровь и страх сплетаются в одно.

«Ты — омега. Ты должен уступить», — этот голос был старым, как сама его природа. Но он не поддавался. Потому что знал: если он поддастся — он исчезнет. А исчезать он больше не хотел.

Воздух вокруг был густым, как пар в подвале. Даже свет ламп казался жёлтым, глухим, будто сам устал от чужих секретов. И в этом свете Мирослав видел: игра началась. Но правила этой игры — уже не его.

«Если он начнёт — я не уступлю. Пусть он думает, что я боюсь. Я покажу, что умею ждать», — слова звучали в его разуме медленно, как удары сердца.

Он остановился у окна, взглянув на улицу, где всё казалось таким же — и совсем иным. Серый снег, машины, лица прохожих. Но между ним и этим миром — стекло. И это стекло было не просто преградой — оно было границей. Между ним — и тем, кем он должен был стать. Между ним — и тем, кем он быть не хотел.

Он выдохнул — медленно, тихо.

«Если Карпов начал эту игру, значит, он уверен, что выиграет, — сказал он себе. — Но я тоже умею играть. И теперь — моя очередь».

Он повернулся, чувствуя, как напряжение медленно сжимается в его горле, как тиски. Но он знал: пока он дышит, он ещё не проиграл.

И это — всё, что ему нужно.

Дверь в кабинет открылась без стука — глухо, словно удар сердца, пропущенный в грудной клетке. Мирослав поднял взгляд: в проёме стоял мужчина в сером пальто, с лицом, которое могло принадлежать любому — или никому. Инспектор. Холодный, сухой, словно воздух морозного утра, когда даже дыхание режет лёгкие.

В его руках — папка. Бумаги, ещё пахнущие типографской краской, пахнущие властью. Бумаги, которые могли решить всё — или уничтожить. Мирослав знал: запах этой бумаги всегда был сильнее запаха крови.

Инспектор говорил спокойно, но за этой ровной интонацией слышался другой голос — не его, а чей-то чужой, тот, кто шепчет в коридорах власти.

— Нам поступили жалобы на нарушения при ведении документации в отделении стоматологии.

Эти слова упали в воздух, как камни в колодец. Мирослав ощутил, как всё вокруг будто замедлилось: звуки, движение — всё стало вязким, тягучим. Голоса за стеной казались далёкими, словно доносились сквозь толщу воды. Он чувствовал: в этой тишине — уже приговор.

Он сжал зубы, чувствуя, как челюсти ноют от напряжения.

— Жалобы? — повторил он медленно. Каждое слово давалось ему с трудом, будто он говорил сквозь стены, сквозь чужие голоса. — На что конкретно?

Инспектор посмотрел на него так, словно видел насквозь — не человека, а только строки в протоколе. Медленно открыл папку, и свет лампы скользнул по страницам — белым, но в этом белом было что-то угрожающее, как снег, что скрывает могилу.

— Несоответствия в записях о расходе лекарств, — сказал он, не поднимая глаз. Словно это — не слова, а уже приговор, вписанный в воздух.

Мирослав слышал собственное дыхание — резкое, неровное. Казалось, что в лёгких вместо воздуха — холодный дым.

«Вот как. Теперь он бьёт по моей документации, — мысль прорезала его сознание, словно осколок стекла. — Должно быть, он знал, что я начну проверять его поставки».

Он почувствовал, как дрожь проходит по телу, но не вырвалась наружу — осталась глубже, там, где страх становится чем-то иным. Там, где страх — это не