— Значит… — голос его звучал почти чужим. Но в этой чуждости была уверенность, выстраданная в каждом шаге. — Значит, он контролирует поставки.

Внутри него всё холодело. Холод этот не был физическим — он жил в крови, в костях, в самой сути. И в этом холоде он вдруг ощутил: мир, который он знал, рушится. Не от грома и не от крика — от одного слова, вырванного из тьмы.

«Карпов… он не просто ставит мне палки в колёса, — мысль шла, как нож сквозь ткань сознания. — Он заранее позаботился о том, чтобы у меня не было инструментов для работы».

И в этой мысли — не только тревога. Боль. Потому что он знал: Карпов — это не просто человек. Это — лицо системы. Лицо, которое умеет улыбаться, когда отдаёт приказ. Лицо, которое умеет исчезать, когда приходит расплата. Лицо, которое всегда будет смотреть сверху вниз — даже если в его глазах нет ничего, кроме равнодушия.

Время вокруг сжалось. Коридоры, казавшиеся бесконечными, сузились до этого одного момента: подпись Карпова. Подпись, которая была как приговор. И в этом приговоре — его собственная тень. Та часть, что всегда знала: мир не делится на добро и зло. Он делится на тех, кто пишет приказы — и тех, кто под ними подписывается.

Мирослав выдохнул. Воздух был горьким, как ржавчина, и он чувствовал, как этот привкус оседает на языке, словно пепел. Но он не отвёл взгляда. Потому что в этот момент — впервые за долгое время — он не боялся.

«Если он думает, что это конец, он ошибается, — сказал он себе. — Потому что я ещё дышу. И пока я дышу — я не отдам ему этого».

И с этой мыслью он опустил бумагу, медленно — словно клал её в могилу. Но не свою. И в этой тишине он услышал — не слова, не шорох шагов за дверью. Слышал только стук своего сердца. И это сердце говорило ему: «Это не конец. Это — начало».

И он кивнул Николаю. Тихо, едва заметно. Но в этом кивке — был весь вес будущих дней. Потому что теперь он знал: Карпов бросил вызов. Но вызов принят.

Мирослав стоял, словно врос в землю, а воздух вокруг него густел, как липкая смола, стягивая каждый вдох до боли. Его слова — тяжёлые, медленные — словно выковывались в горле, прежде чем вырваться наружу.

— Завтра мы повторно пересчитаем всё, что приходит на склад, — произнёс он. И голос его звучал не громко, но в этой негромкости была сила. Сила человека, который знает: каждое слово — это шаг по льду, и трещина может пройти под ним в любой момент. — Если опять будут расхождения — докладываем главврачу.

Николай усмехнулся — коротко, почти горько. В этой усмешке был страх, но и странная бравада: как у того, кто понимает, что страх — не повод молчать. Его зубы блеснули в тусклом свете, а глаза смотрели слишком прямо.

— Думаешь, Карпов будет ждать, пока мы его разоблачим? — спросил он, и в его голосе звучала тревога, которую он не пытался скрыть. Потому что знали оба: игра, начавшаяся здесь, велика — и каждый шаг в ней может стать последним.

Мирослав всмотрелся в него. Глубоко, пристально. И в этом взгляде было всё: страх — и решимость, сомнение — и твёрдость.

— Нет, — произнёс он глухо, и каждое слово отзывалось эхом в его собственной груди. — Нет. Поэтому нам нужно двигаться быстрее.

Он чувствовал, как под этими словами дрожит всё внутри — дрожь не тела, дрожь самой сути. Казалось, что стены вокруг дышат — глухо, медленно, будто затаив дыхание. Коридор за их спинами — не просто коридор, а переход между мирами: между видимым и скрытым, между тем, что принято, и тем, что нельзя назвать.

«Если он начал эту игру, значит, он уверен в своей неприкосновенности, — мысли рвались, как волны о чёрный камень. — Посмотрим, как долго это продлится».

Он знал: Карпов — это не просто человек. Это — лицо системы, которая всегда в тени. Лицо, которое может исчезнуть в пыльных коридорах власти — и вернуться в самый уязвимый момент. Его власть — это тьма, которая не требует крика. Она существует в шёпоте бумаг, в скрипе перьев, в сухом шелесте архивов, где решения подписаны чьей-то чужой рукой.

Мирослав чувствовал, как этот мир сжимается вокруг него — не руками, а чужой волей. В этом сжатии было что-то первобытное, что-то, что отзывалось в нём самом — в той части, которую он старался забыть. Омега. Инстинкт подчиниться, стать невидимым. Инстинкт исчезнуть, если это позволит выжить.

Но рядом с этим — другая сила. Сила, которая рождалась не в крови, а в сердце. Сила, которая знала: если он поддастся — он потеряет не только работу. Он потеряет себя.

И потому он стоял — ровно, не двигаясь. Его тень дрожала в свете лампы — но он не дрожал.

Николай всё ещё смотрел на него, словно выжидая. И в этом взгляде Мирослав видел — не просто союзника. Видел зеркало. Зеркало того, что есть в нём самом: борьба, упрямство, страх.

— Мы начнём завтра, — сказал он. И в этих словах — тишина, в которой решается больше, чем просто судьба медикаментов.

Потому что завтра — это уже не просто день. Это — линия фронта. Тонкая, зыбкая. Но своя.

И он развернулся, чувствуя, как коридор тянется перед ним — длиннее, чем должен быть. Словно сам воздух знает: он идёт против того, что было всегда.

И с каждым шагом он повторял — беззвучно, но так ясно, что слышал это всей кожей:

«Я не отступлю. Я не дам им лишить меня права быть».

И в этом решении — тяжесть, которая ломает кости. Но и свет. Свет, который пока ещё тёмен, но который