Эта мысль была не радостью — она была осознанием. Осознанием, что теперь всё зависит от него: от силы его воли, от умения видеть за словами правду, а за страхом — слабость.

Он провёл взглядом по кабинету, и казалось, что стены чуть дрогнули — словно в этой комнате слишком много воздуха, который никто не осмеливается вдохнуть.

Тени от лампы отбрасывали на лица врачей странные линии — вытянутые, нереальные. Мирослав знал: эти тени — часть игры. И он должен научиться видеть в них то, что скрывается.

Он снова заговорил — тише, но твёрже:

— Вы должны понять: это не вопрос удобства. Это вопрос жизни. И я не позволю никому — даже вам — поставить её под удар.

Никто не ответил. Но в этой тишине он почувствовал: несколько сердец всё же бьются в унисон с его словами. Пусть робко, пусть едва слышно — но бьются.

А значит — он не один. И этого было достаточно, чтобы не позволить себе упасть.

* * *

После собрания коридоры снова наполнились шёпотом и гулом шагов — словно больница вернулась к привычному течению своей жизни. Но Мирослав чувствовал: это было лишь затишье, маска, которую каждый надевал, выходя из комнаты, где звучали его слова.

Он шёл по коридору, чувствуя, как в спину смотрят чужие глаза — внимательные, жадные, ищущие не его слова, а его сомнения.

И вдруг к нему подошёл один из врачей — тот, кто всё это время молчал, казался лишь тенью в зале, но теперь взгляд его был напряжённым, как струна.

Врач оглянулся, словно боялся, что стены слышат, и заговорил тихо — так, что каждое слово становилось откровением.

— Я не с Карповым. Но он держит многих в страхе.

Эти слова были сказаны почти шёпотом, но они звучали громче любого крика.

Мирослав кивнул, и в этом кивке было не только согласие — была решимость.

— Это изменится, — произнёс он серьёзно, ровно, как будто ставил печать на том, что уже решено.

Врач кивнул в ответ, взгляд его был настороженным, но в нём мелькнул отблеск надежды — едва заметный, но настоящий.

Мирослав почувствовал, как в груди рождается тяжёлый, медленный выдох — будто вместе с этим выдохом уходит часть той тьмы, которая сжимала его изнутри.

Он знал: это не победа. Это лишь первый камень, который он сумел сдвинуть. Но даже этот камень мог стать началом лавины — если он не упустит момента.

«Теперь мне нужно действовать быстрее».

Мысль эта пульсировала в его висках, как отсчёт времени, которого всегда меньше, чем кажется.

Он видел, как врач снова оглянулся, прежде чем отойти — и в этом взгляде было всё: страх, что Карпов всё ещё силён, и слабая, но упрямая вера, что Мирослав может изменить ход их жизни.

В воздухе вокруг них по-прежнему витал запах больничной карболки, но теперь он казался ему другим — насыщенным, тяжёлым, как воздух перед грозой.

Он чувствовал: эти стены слышат их, этот коридор впитывает каждое слово, чтобы потом отдать их тем, кто ждёт его падения.

Но он не боялся. Потому что впервые за долгое время он знал — он не один. И эта мысль была тем огнём, что он хранил в себе, даже если вокруг всё было холодно.

Он сделал шаг дальше по коридору, чувствуя, как за спиной остаются взгляды — тяжёлые, но уже не такие чужие. И в этом шаге была вся суть его решения: идти вперёд, даже если дорога тоньше лезвия ножа.

«Я не дам им взять верх. Я не дам им нас поглотить. Теперь каждый их взгляд — это мой повод быть сильнее».

Мирослав вернулся в свой кабинет, и за его спиной словно осталась вся больница — с её тяжёлым дыханием, с её затхлым воздухом, с её страхами, которые прятались за каждым углом.

Николай уже ждал его, стоял у окна, но не смотрел наружу — взгляд был устремлён куда-то вглубь, будто он видел там не улицу, а самую суть происходящего.

Свет лампы делал лицо Николая резким, и в этих тенях Мирослав видел, как много ему пришлось увидеть за эти дни — слишком много, чтобы теперь отступить.

— Значит, кто-то намеренно создаёт хаос. Вопрос — кто и как их убедить, что это плохая идея? — тихо произнёс Николай, голос его звучал, как шаг в тёмном коридоре — осторожный, но уверенный.

Мирослав сел за стол, и стол, гулко скрипнув, словно подтвердил тяжесть момента. Он не отвёл взгляда, и в этом взгляде было больше, чем слова: упрямство, решимость, осторожная ярость.

— Мы не будем их уговаривать. — Голос его был спокоен, но в этой тишине звучал, как выстрел. — Мы покажем, что реформа работает. И те, кто её саботирует, окажутся в проигрыше.

Николай нахмурился, будто пытаясь заглянуть за эти слова, в самую их суть.

— А если они не захотят видеть правду? — спросил он, голос стал тише, но тверже.

Мирослав слегка улыбнулся — не насмешкой, не торжеством. Это была улыбка человека, который уже перестал бояться.

— Значит, заставим их увидеть. — сказал он, и в этом была не угроза, а простое утверждение — как неизбежность рассвета после долгой ночи.

Он видел, как Николай кивает, но в этом кивке была тень — тень сомнения, что всегда живёт рядом с верой.

Мирослав провёл рукой по столу, чувствуя шероховатость дерева — реальность, твёрдую, осязаемую.

«Теперь у нас есть стратегия. И мы начнём её реализовывать».

Эта мысль была тёплой, как огонь, но в этом огне горело и другое — сознание того, что их дорога теперь уже не имеет обратного пути.

Он чувствовал, как в воздухе дрожит напряжение, как в его груди пульсирует пламя, которое нельзя было показать.

В этом пламени были и страх, и решимость, и то, что он никогда не назовёт вслух: тоска по тому миру, где всё решалось честно.

Но честности здесь не было. Здесь была власть, играющая с тенями, и тени, которые жили в каждом человеке.

И если он проиграет — они поглотят его. Но он не собирался отдавать им